В прециозном мире создавалась своя мода, свои понятия о приличиях – и свой язык. Вместо вульгарного «рубашка» говорилось: «неизменная спутница живых и мертвых», веер назывался «зефиром», беременность – «болезнью законной любви»; добродетельная женщина считалась непременно Пенелопой, изнеженный мужчина – Сарданапалом, а верный друг – Пиладом. Коль скоро этот условный мир должен был отличаться от грубой прозы действительности, то и его обычаи заключали в себе долю условности, нарочитости, неестественности. Но доля эта и в костюмах, и в манерах, и в способе изъясняться была много меньше, чем полагали потомки, да и многие современники, часто судившие о прециозности по сатирам на нее, подписанным именами столь грозными, как Мольер или Буало, а то и просто мелкими поденщиками пера, кормившимися крохами благодарной темы. Прециозные манеры, особенно у подражателей, вдали от столичных салонов, и впрямь легко ложились в карикатуры и пародии. Изысканность в поведении могла соскользнуть в слащавое сюсюканье и смехотворное жеманство.
Избыточность всяких украшений, каламбуров и перифраз в ущерб заботе о силе и ясности мысли в словесности вела к вычурности и пустозвонству.
Но при всем том именно в прециозных гостиных возникало и оттачивалось то искусство вести себя в обществе, каким французы еще много спустя будут покорять Европу. Многие обороты речи, казавшиеся строгим ревнителям здравого смысла витиеватым вздором, прочно вошли во французский язык и вообще уже не ощущаются как образные выражения. (Кое-что, кстати, докатилось и до русского: к примеру, выражение «руки опускаются» придумано прециозницами.) Без прециозного внимания к мельчайшим оттенкам сердечных чувств едва ли явились бы на свет такие сочинения, как «Письма португальской монахини» или «Максимы» Ларошфуко, которые и родились из бесед в салоне маркизы де Сабле. Даже Мольер, громче всех потешавшийся над «смешными жеманницами», не только потакал их вкусам в пышных, галантных пьесах, написанных для представления при дворе, но и становился их прямым союзником в бунте против любовного и семейного бесправия женщины.
И начинающий стихотворец Расин, естественно, упражнялся в этом роде, сочиняя любовные стансы к некоей Парфенике (Партенизе). Это имя мелькнет потом в его письмах, и может быть, за ним скрывалась живая женщина, к которой юноша питал живое чувство. Но стансы дальше обычных прециозных условностей и приемов, выполненных на обычном, среднем уровне мастерства, не идут:
Партениза! Смогу ль превозмочь твои чары!
Ты подобна богам этой властью большой.