«Туфту лепишь, не так же легко», – возразил собутыльник. Занадворов ответил, что дело двух секунд, тут же Елизавета Ивановна вскрикнула и закашляла, раздался стук, а потом уже крики, из которых следовало, что опытный рефрижераторщик вышел в споре победителем. Потом хлопнула дверь, кто-то выбежал. Потом Казанцева набралась смелости, выскочила из комнаты и защелкнулась от внешнего мира на щеколду, молодец.
Потом Покровский сидел в «Софии», выпил две рюмки коньяку – очень медленно, глотками. Кофе еще пил, пребывал в своих мыслях, иногда прислушивался к разговорам.
– Мясо, говорит, мыть не надо. Ставишь в духовку, допустим, щепки, допустим, счистила с него, а мыть не надо.
– Как так? Почему?
– Потому что с брызгами микробы по кухне разнесутся.
– Конечно, так и поскакали! На тоненьких ножках!
Хохот!
– Говорит, температурная обработка сама микробов уничтожит.
– Микробов-то уничтожит, а грязь не надо, значит, отмыть? Вот дура-то!
– Дура-то дура, а муж ей дубленку привез из этой… Из Монголии.
– Из Болгарии!
– Да всегда она малохольная была, ваша Анютка.
– Там дубленка-то, я не знаю, я через год смотрю, а она вся розовая, вытерлась. Не дубленка, а название одно.
– Для болгарской погоды.
По Садовому пронеслась пожарная машина, громко завывая. Разговор о дубленке растаял в клубах дыма. Доносились фрагменты каких-то других разговоров.
– С резинкой как березу пилишь, а без резинки уже как по маслу…
– Истину глаголешь.
Мог он, Покровский, что-то сделать, как-то предотвратить смерть Елизаветы Ивановны? Увы.
Нет, а Василий Иванович-то каков! Почуял за пару десятков километров.
– Решили, значит. Главное блюдо будет мясо по-французски, а остальное моя фантазия, – говорил нетрезвый женский голос.
В слове «фантазия» ударение женщина делала на «и». И повторила свою мысль, еще раз до Покровского донеслась та же самая реплика про меню какого-то явно великолепного грядущего ужина.
Хорошо не Казанцеву задушил, между прочим. Хотя так думать, конечно, нельзя.
Вечером Покровский долго лежал в ванной, смотрел на свою кожу, еще почти, ну не почти, а относительно молодую. Конечно, не юношескую, но если сравнивать со стариками – то лучше и не сравнивать.
Что вот за слово – старики. Сначала оно относится к другим каким-то людям, есть «я» и есть «старики», а потом глядишь – вот-вот нахлобучится на тебя самого. Наверняка когда-нибудь человечество изобретет комфортные сладкие самоубийства, и старик, подписавший бумажку, проведет последний час жизни в невероятных лекарственных наслаждениях – вместо того, чтобы проводить последние годы в перхоти, коросте, слепой сырости бессонных рассветов. Да многие, кстати, согласятся и без наслаждений – лишь бы все это закончилось… Так называемая жизнь.