Покровский сам изложил суть вопроса. Освобождается комната в коммуналке поводом смерти ответственной съемщицы, а в той же квартире проживает одинокая женщина с двумя детьми. Конечно, она может претендовать по закону, но сами знаете, как у нас все, поэтому просьба к депутату проследить за законностью-справедливостью.
Юрий Николаевич расцвел, снова потрепал по макушкам детей, еще раз из-за стола для этого вышел. Внимательно прочел заявление. Обнаружил осведомленность в предмете, усадил Казанцеву переписать, сам продиктовал с громоздкими бюрократическими формулировками. Сказал, что намерен твердо добиться положительного решения, все условия-обстоятельства к такому решению располагают.
– Не подведите уж, Юрий Николаевич, – сказал Покровский, пожимая депутату на прощание руку.
– Как можно, товарищ капитан, – ответил Юрий Николаевич простым человеческим тоном. – У меня свои такие же были. Теперь они, конечно, другие…
Покровский, конечно, проверит-проконтролирует, депутату так просто лучше не доверять, сегодня он сентиментальничает, а завтра в райкоме пальцем погрозят – имеют, может быть, свои виды на комнату – и мнение депутата изменится, как ветер мая. И Покровский позже, за пределами этой истории, вернувшись уже из Берлина (Жуневу он привезет оттуда в подарок щипчики – из носа волоски выщипывать, Марине Мурашовой – платок с изображением телевышки, Джейн – помаду), проверил и узнал, что комнатку Казанцевы получили.
На Петровку вернулся раньше Жунева и Гоги Пирамидина. Тревожно… Ходил по этажам, ждал. Важный, конечно, разговор у них с Голиковым. Вдруг Голиков соучастник, как еще оно развернется.
От ментов с Беговой докладная: нашли свидетеля по кирпичу. Все верно: пустышка. Бухарик, слышавший разговор, на который ссылался предыдущий бухарик, утверждает, что никакой осведомленности в подробностях падения кирпича «новый лысый парень» Гена не выказал. Ровно напротив: сам любопытствовал. Все с ног на голову.
Ладно, хорошо, что проехали и этого Гену.
Присел в холле у фикуса, прикрыл глаза, задремал… Что-то капнуло с фикуса, мелькнуло, что это кровь Миши Фридмана, свет в коридоре погас, и выплыл из-за поворота коридора в метре-полутора от пола стеклянный светящийся гроб, в котором сидела, скалясь адской улыбкой, Марина Мурашова – в чем, так сказать, мать родила. Какие у нее груди острые, оказывается, соски длиннющие торчат…
Свет вдруг зажегся, идут Жунев с Гогой Пирамидиным, возбужденные, торопливые. Покровский за ними. Жунев сразу к шкафу, вытащил початый коньяк, разлил три по полстакана.