– Так, я хотела бы взять с собой бокалы для хереса, – сказала Эвелин. – И, может быть, графин.
– Ой, ради бога, на что тебе еще графин? Вполне можно наливать из бутылки. Теперь все бутылки с герметичными колпачками.
– Конечно, можно, дорогая. Но на подносе графин с бокалами смотрится приятнее, равно как и печенье на тарелке, – она хотела еще заметить, что сахарница испачкана присохшими кристаллами сахара, пропитавшимися кофе. Вообще-то, коричневый сахар они с мамой держали в специальной банке с крышкой. Но, взглянув на лицо Пэт, Эвелин решила промолчать.
А Пэт метала взглядом молнии. Она окунула в кофе вторую половинку печенья и затем принялась его обсасывать. Расплавившийся шоколад измазал ее пальцы и уголки рта.
– Дорогая, не делай так, пожалуйста, – пожурила племянницу Эвелин. – Это неприлично.
Тяжело вздохнув, Пэт облизала пальцы и вытерла рот салфеткой, которую вытащила из рукава.
– Пойду поищу твои красные бокалы для хереса, – ножки ее стула зачиркали по половой плитке, и она скрылась в столовой.
– Не красные, а рубиновые, – крикнула ей вдогонку Эвелин.
И вдруг ей повезло. Зазвонил мобильный телефон Пэт. Должно быть, она положила его на стол, пока варила кофе.
– Пэт, звонит твой телефон. Ответить?
Раскрасневшаяся Пэт примчалась на кухню. В руках у нее был графин без пробки:
– Не надо, оставь.
– Пойду пока поищу бокалы сама, – не давая племяннице опомниться, Эвелин поднялась со стула. Пэт взмахнула рукой, требуя, чтобы тетя села на место, но вскоре увлеклась разговором и забыла про нее. Эвелин зашаркала из кухни и через столовую проковыляла к лестнице. Сумеет ли она подняться в ту комнату и проверить чемоданы? Лестница крутая и узкая, потом еще длинный коридор. Ей казалось, она помнит, что положила в те чемоданы, но это было так давно. Трудно сказать наверняка.
Эвелин встала у подножья лестницы, повернулась и затем грузно опустилась на третью или четвертую ступеньку. Попыталась подняться на следующую, опираясь на руки, но это было бесполезно. Да, она сильно похудела, но руки у нее были слабые, а ноги еще не окрепли. А потом Эвелин обнаружила, что не может встать, хотя ходунки были в пределах досягаемости. О боже, Пэт ужасно рассердится. Лучше ее не провоцировать. И Эвелин осталась сидеть на лестнице, дожидаясь, когда племянница закончит свой продолжительный разговор. До нее доносились обрывки фраз: «невыносима», «проклятый херес», «когда вернусь».
Со своего места Эвелин видела большой холл, где стояли рояль, полированный сундук с двумя выдвижными ящиками и резные жесткие стулья. Солнечные лучи, струясь в пыльные окна, высвечивали огромные гирлянды из паутины, опутывавшие лампы и карнизы. Вообще-то, если бы Пэт удосужилась взять в руки метелку из перьев, паутину она сняла бы в считаные минуты. Эвелин смотрела на искусные плетения пауков, на танцующие в воздухе пылинки и вдруг словно наяву увидела, как мама, благоухая духами, помещает на рояль, куда она любила ставить свои цветы, большую вазу с белой и лиловой сиренью. И папу тоже увидела. Он наливал шампанское прибывающим гостям. Ее родители часто устраивали приемы в Кингсли, и тогда в доме звучали смех, музыка, светская болтовня. Эвелин вздохнула, предаваясь воспоминаниям: то была счастливая пора, жизнь в Кингсли била ключом.