Я смотрел на реку за желтыми перилами моста, на песчаные островки, которые вскоре, когда наступит сезон дождей, скроются под коричневой водой, а Майя рассказывала о том дне, когда она вернулась из университета и нашла Элейн Фритц в ванной, почти в пьяной отключке, цепляющуюся за унитаз, как будто тот собирался вот-вот сбежать. «Моя девочка, – говорила она, – моя девочка пришла. Моя девочка уже выросла. Моя девочка уже большая».
Майя с трудом дотащила ее до кровати и осталась рядом, время от времени касаясь ее лба; в два часа ночи приготовила ей травяной чай, поставила бутылку с водой на тумбочку у кровати и принесла две таблетки болеутоляющего для борьбы с похмельем; а потом услышала, как мать сказала, что не может больше, что она пыталась, но нет больше сил это терпеть, что Майя стала взрослой и может сама распоряжаться своей жизнью так же, как когда-то распорядилась она сама. А через шесть дней она села в самолет и вернулась в Джексонвиль, Флорида, США, в тот же дом, из которого уехала двадцать лет назад с мечтой стать волонтером Корпуса мира в Колумбии. Получить жизненный опыт, оставить свой след, внести свой вклад и все такое.
– Но страна изменилась, – рассказывала Майя. – Через двадцать лет она не узнала свой город. Мне всегда нравилось письмо, которое она написала в конце шестьдесят девятого, одно из первых. Где мама пишет, что Богота – скучный город. И она не знает, сможет ли долго жить там, где ничего не происходит.
– Джексонвиль, где это? – спросил я.
– Севернее Майами, гораздо севернее. Я там не была, видела только на карте. Никогда не была в Штатах.
– Почему вы не уехали с ней?
– Не знаю, мне было восемнадцать лет, – ответила Майя. – В этом возрасте жизнь только начинается, ты ее только-только открыл. Не хотела расставаться с друзьями, начала кое с кем встречаться… Забавно, но, как только мама уехала, я поняла, что Богота не для меня. Одно к одному, как говорят в кино. И вот она я, Антонио. Двадцать восемь лет, не замужем, но не прочь, все еще неплохо сложена и живу одна со своими пчелами. Вот она я. Умираю от жары и везу незнакомца, который хочет посмотреть зоопарк мертвого гангстера.
– Незнакомца?
Майя пожала плечами и произнесла что-то невнятное:
– Ну, пусть не так, но все равно.
Когда мы добрались до асьенды «Неаполь», небо затянулось облаками, в воздухе висела душная жара. Вот-вот должен был пойти дождь. Название имения было написано облупившимися буквами на огромных белых воротах, – через них спокойно мог проехать какой-нибудь трактор-гигант, – а на их перекладине изящно покачивался самолет, такого же бело-голубого цвета, как и портал: это был «Пайпер», который Эскобар использовал в первые годы своей карьеры и которому, как он сам говорил, был обязан своим богатством. Проехать под этим самолетом и увидеть его номерной знак на крыльях было все равно что совершить путешествие во времени. И все же время никуда не девалось. Даже так: оно тут постаралось изрядно. С 1993 года, когда Эскобара убили в перестрелке на крыше его дома в Медельине, имение пришло в головокружительный упадок, и это бросилось нам в глаза, когда ниссан ехал по асфальтированной дорожке между полями лимонных деревьев. На этих лугах уже никто не пас скот, и это объясняло, почему трава на них выросла такой высокой. Деревянные колья ограды тонули в сорняках. Вот на что я смотрел, на деревянные колья, когда увидел динозавров.