Мы ехали два долгих часа, небо темнело, но не из-за плотных дождевых облаков, а потому что сумерки застали нас на полпути. Когда фары «ниссана» осветили белый фасад дома, было уже темно. Последнее, что мы увидели, это глаза немецкой овчарки, сверкающие в лучах фар.
– Никого нет, – сказал я.
– Конечно, нет, – ответила Майя. – Сегодня воскресенье.
– Спасибо за прогулку.
Майя ничего не ответила. Она вошла и стала снимать мокрую одежду, не включая света, словно хотела, чтобы ничего не было видно. Я последовал за ее тенью и понял, что этого она и хотела.
Мир был черно-синим, сделанным не из предметов, а из их очертаний; одним из них был силуэт Майи. В моей памяти ее рука потянулась к моей, а не наоборот, когда Майя сказала, что устала спать одна. Думаю, она добавила еще что-то очень простое и понятное про то, что ей не хотелось оставаться в одиночестве той ночью.
Я не помню, как подошел к ее кровати и сел рядом с тумбочкой с тремя ящиками. Майя сняла покрывало, ее призрачный силуэт вырисовывался на стене рядом с зеркалом в шкафу, она посмотрела на себя в зеркало, и ее отражение смотрело на меня. В этой скоротечной параллельной реальности я никак не участвовал; я лег и не сопротивлялся, когда ее загорелые руки расстегивали мою одежду с такой же естественностью и ловкостью, как это сделали бы мои.
Она поцеловала меня, я почувствовал одновременно чистое и усталое дыхание, дыхание завершившегося дня, и подумал (нелепая и недоказуемая мысль), что эта женщина давно никого не целовала. Ее покорные губы прильнули к моим, и только тогда я понял, что на ней не было одежды. В темноте ее налившиеся соски казались фиолетовыми, темно-пурпурными, почти красными, такого цвета, какой бывает на морском дне.
– Ты когда-нибудь ныряла в море, Майя? – кажется, спросил я. – На такую глубину, где цвета выглядят по-другому?
Он легла рядом со мной, и у меня промелькнула дурацкая мысль, что ей холодно. Я спросил ее об этом, но она не ответила.
– Ты хочешь, чтобы я ушел?
Она опять не ответила, и это опять был глупый вопрос, потому что Майя не хотела оставаться одна и уже сказала об этом. Я тоже не хотел быть один: ее присутствие внезапно стало мне необходимо, так же внезапно, как развеялась ее грусть. Я подумал, что мы вдвоем были одиноки в той комнате и в том доме, но словно поделили это одиночество между собой, каждый наедине со своей болью в глубине души, утоляя ее с помощью удивительного искусства наготы. А потом Майя сделала то, что до этого делал только один человек в мире: ее рука скользнула по моему животу, нашла шрам и ласково погладила его, как если бы рисовала темперой на моей коже странный симметричный рисунок.