В последующие недели воспоминания о Рикардо Лаверде из злой шутки, какие играет с нами память, превратились в верного и преданного призрака, неотступно следовавшего за мной: его силуэт маячил у моей кровати во время сна, поглядывал на меня издали в часы бодрствования. Утренние радиопрограммы и вечерние выпуски новостей, колонки обозревателей, которые читали все, а также блогеры, которых не читал никто, – все задавались вопросом: а нужно ли убивать заблудившихся бегемотов или их достаточно поймать, усыпить и вернуть в Африку. У себя в квартире, вдали от этих споров, следя за ними со смешанным чувством восхищения и отвращения, я все больше и больше думал о Рикардо Лаверде, о тех днях, когда мы встретились, о том, каким коротким было наше знакомство и какими долгими обернулись его последствия.
В прессе и на телеэкранах представители властей перечисляли болезни, которые способен распространять артиодактиль[6] – да, они использовали это слово – артиодактиль, новое для меня, – а в богатых кварталах Боготы появились футболки с надписью «Save the hippos»[7].
Сидя дома долгими дождливыми вечерами или прогуливаясь по улице, я думал о том дне, когда умер Рикардо Лаверде, и сам удивлялся точности воспоминаний. Я был поражен тем, с какой легкостью мне удалось воспроизвести сказанное или услышанное тогда; пережитую и давно забытую боль. Я был изумлен тем, с какой готовностью и самоотверженностью мы предаемся вредным упражнениям с памятью, которые в конце концов не сулят ничего хорошего, а только затрудняют нашу жизнь, подобно мешкам с песком, которые спортсмены привязывают к ногам, тренируясь. Постепенно я понял, не без некоторого удивления, что смерть бегемота завершает один давний эпизод моей жизни; это все равно как вернуться домой, чтобы закрыть дверь, оставшуюся по недосмотру открытой.
Так началась эта история. Никто не знает, зачем вообще нужно что-либо вспоминать, какую выгоду или, наоборот, урон это может нам принести, и способны ли наши воспоминания хоть как-то изменить пережитое, но потребность хорошенько вспомнить Рикардо Лаверде стала для меня навязчивой. Я где-то читал, что мужчина должен рассказать историю своей жизни в сорок лет, и этот неумолимый срок как раз наступает: в момент, когда я пишу эти строки, всего несколько недель отделяют меня от этого зловещего юбилея. История его жизни. Нет, я расскажу вам историю не всей жизни, а только о нескольких днях из очень давнего прошлого, и сделаю это к тому же с полным осознанием того, что эта история, как предупреждают в детских сказках, уже случалась раньше и повторится вновь.