– Мне сказать больше нечего. Все это было давно, и я уже все рассказала журналистам.
– Каким журналистам?
– Да были недавно, я им все и рассказала.
– Но я не журналист, – сказал я. – Я был другом…
– Я уже все сказала, – повторила женщина. – Вы только и делаете, что ищете всякое свинство, и не держите меня за дурочку.
В этот момент за ее спиной возник мальчишка, пожалуй, слишком большой, чтобы ходить таким чумазым.
– Что случилось, Консу? Что надо сеньору?
Он подошел ближе к двери, и при свете стало очевидно: над губами была не грязь, а пробивающийся пушок усов.
– Он говорит, что был другом Рикардо, – тихо сказала Консу. Она осмотрела меня с ног до головы, и я проделал с ней то же самое: она была толстой и невысокой, волосы собраны в пучок, который выглядел не седым, а словно разделенным на черные и белые пряди, как шахматная доска; на ней было черное платье из какого-то эластичного материала, облегавшего ее формы так, что вязаный шерстяной пояс тонул в рыхлой плоти ее выступающего живота, а спереди был завязан на узел, похожий на жирного белого червяка, вылезающего из пупка. Она что-то вспомнила, или мне так показалось, и на ее лице – в складках ее лица, розовых и потных, как будто Консу только что занималась тяжелым физическим трудом, – появилась жалобная гримаса. Шестидесятилетняя женщина вдруг превратилась в огромную маленькую девочку, которой не дали пирожное.
– С вашего разрешения, сеньор, – сказала Консу и стала закрывать дверь.
– Постойте, – попросил я, – позвольте мне все объяснить.
– Уходите, – сказал юноша. – Здесь ловить нечего.
– Мы с ним были знакомы, – настаивал я.
– Я вам не верю, – сказала Консу.
– Я был с ним, когда его убили, – сказал я тогда. Я поднял рубашку и показал шрам на животе. – Одна из пуль попала в меня.
Шрам произвел впечатление.
* * *
Я долго рассказывал Консу, как мы встретились с Лаверде в бильярдной, о Доме поэзии и о том, что произошло потом. Обо всем, что рассказывал мне Лаверде, хотя я до сих пор не понимаю, зачем он рассказал мне все это. Я также упомянул о кассете, о горе, которое охватило Лаверде, когда он ее слушал, о приходивших мне в голову версиях относительно ее содержания, что же там было такого, что могло так подействовать на взрослого и всякое повидавшего человека.
– Даже не могу себе представить, – сказал я. – Клянусь, я пытался, но не могу. Ничего не приходит в голову.
– Совсем ничего? – спросила она.
– Ничего.
Мы сидели на кухне, Консу на белом пластиковом стуле, а я в деревянном кресле со сломанным подлокотником, так близко к газовой плите, что мы могли бы дотронуться до нее, просто протянув руку.