Как-то в дождливую пятницу – капли дождя барабанили по крыше и заглушали звуки – Элейн, как всегда, вышла из ванной и в темном коридоре, залитом тусклым отраженным светом уличных фонарей, увидела силуэт Рикардо Лаверде, опирающегося на перила. Его лица почти не было видно, но Элейн прочла желание в его позе и голосе.
– Идете спать? – спросил ее Рикардо.
– Пока еще нет, – ответила она. – Заходите и расскажите мне о самолетах.
Было холодно, деревянная кровать скрипела от любого движения, к тому же это была детская кровать, слишком узкая и короткая для таких забав, так что Элейн в конце концов сняла покрывало и расстелила его на ковре, рядом со своими плюшевыми тапочками.
Там, на шерстяном покрывале, ежась от холода, они быстро перешли к делу. Элейн подумала, что ее грудь в руках Рикардо Лаверде кажется меньше, но не сказала ему об этом. Она снова надела ночную рубашку, вышла в ванную и там подумала, что у Рикардо будет время вернуться в свою комнату. Еще она подумала, что ей понравилась близость с ним, что она сделает это снова, как только подвернется случай, хотя произошедшее было запрещено уставом Корпуса мира.
Она умылась, посмотрела на себя в зеркало, улыбнулась, выключила свет, медленно вернулась в комнату, стараясь не споткнуться в темноте, а когда оказалась в своей кровати, обнаружила, что Рикардо не ушел, а застелил постель и ждал ее, лежа на боку и подложив руку под голову, как герой-любовник из паршивого голливудского фильма.
– Я хочу спать одна, – сказала Элейн.
– А я вообще не хочу спать, давай поговорим, – предложил он.
– Ладно. А о чем?
– О чем хочешь, Елена Фритц. Ты выбираешь тему, а я поддерживаю.
Они говорили обо всем, кроме того, что произошло между ними. Они лежали обнаженными, рука Рикардо гладила ее живот, ласкала ее прямые волосы, и они обсуждали свои мечты и планы, убежденные, как бывают убеждены только недавние любовники: сказать то, что ты хочешь, все равно что сказать, кто ты. Элейн говорила о своем предназначении в этом мире, о молодости как оружии прогресса, об обязанности противостоять злу. Она спрашивала Рикардо: тебе нравится быть колумбийцем? Хотел бы ты жить в другой стране? Ты тоже ненавидишь Соединенные Штаты? И только через две недели Элейн осмелилась задать вопрос, который интриговал ее с первого дня:
– Что с лицом твоего отца?
– Какая воспитанная сеньорита, – заметил Рикардо. – Никто еще не тянул так долго с этим вопросом.
Они тогда как раз поднимались по канатной дороге на Монсеррат. Рикардо ждал ее на выходе из ЦИАУК и сказал, что пора им заняться туризмом, нельзя приехать в Колумбию только чтобы работать, и «перестань вести себя как образцово-показательная протестантка, ради бога». Элейн прижималась к Рикардо (головой к его груди, обнимая за локти) каждый раз, когда налетал порыв ветра, и кабина тряслась на кабеле, а туристы кричали от страха. Весь вечер, заглядывая в пропасть или сидя на скамьях церкви, кружа в монастырских садах или разглядывая Боготу с высоты трех тысяч метров над уровнем моря, Элейн слушала рассказ о воздушном смотре в далеком 1938 году, о пилотах, их акробатических трюках в воздухе, аварии и о полусотне погибших. А когда она проснулась на следующее утро, на столе рядом с завтраком ее ждал пакет. Элейн разорвала оберточную бумагу и обнаружила журнал на испанском с кожаной закладкой между страницами. Она подумала, что закладка была подарком, но, когда открыла журнал, увидела знакомую фамилию и записку Рикардо: «Чтобы ты поняла».