— Хотелось бы посимпатичнее, — вмешался Олег. — А то Майкл не поймет, почему я с ума по ней схожу и готов Родину продать.
— Как правило, с ума сходят не по красавицам. Чем-то другим они цепляют, — философски заметил Плотников и вздохнул.
— Это что-то личное, — покосился на него Вадим. — А мы найдем роковую девицу… Впрочем, это технические вопросы. А чем конкретно он должен заманивать Майкла?
— Петров. Все тот же вопрос на повестке. Почует наш Гаврилов, что Майкл после слов о Карпушкиной клюнул, чтобы усилить эффект, скажет, что слышал собственными ушами запись показаний болгарина. Когда писал статью о предателе-старлее, использовал массу материалов из того же животворного карпушкинского источника. Мы ведь это обсуждали… — Плотников достал из шкафа свое черное пальто. — Уматывайте!
Ермилов пропустил вперед Григорьева, а сам задержался в кабинете шефа.
— Петр Анатольевич, завтра я встречусь с Мораном. А послезавтра утром я бы хотел съездить на поминки. Отпустите меня до обеда?
— Что за поминки? — сочувственно поглядел на него Плотников.
— Год назад погиб в Чечне мой приятель. Вот и…
— Все зависит от того, как пойдет у тебя с Майклом. Если он возьмет паузу, то съездишь. На пару часов отпущу, — сочувствие шефа улетучилось. Он подтолкнул Олега в спину, выпроваживая в коридор.
— Туда ехать часа полтора, это в Пушкино.
— Зануда ты, Ермилов. Завтра решим.
— Майкл, дружище, почему здесь? Это напоминает кладбище.
Они прогуливались по дорожкам между скульптурами в парке. Сюда свозили снесенные в начале девяностых памятники Ленину, памятники с советской символикой. Потом стали добавлять новые довольно странные скульптуры. Музей под открытым небом — идея, наверное, неплохая, но подбор экспонатов, порой спонтанный, напоминал или склад декораций разных эпох, или в самом деле кладбище.
Поддувал ветерок со вспухшей от раннего половодья Москвы-реки. Кое-где еще лежал под деревьями снег, сдувшийся и словно старавшийся, чтобы его не заметили. Авось удастся уцелеть… Но яркое солнце лезло везде настырно, и под деревья, с азартом отыскивало эти слежавшиеся рыхлые и потемневшие от московской копоти, некогда пушистые и красовавшиеся в бриллиантовом блеске остатки былой зимы. И растворяло в грязные лужи. Они стекали на дорожки, оставляя соляные разводы, испаряясь уже окончательно. Мокрая земля все время булькала, щелкала, чвакала, жила своей жизнью.
— Давно сюда хотел прийти. Мне приятель рассказывал. А тебе не нравится? Ты какой-то сегодня напряженный, — заметил Майкл.
— Тут как на кладбище. Это для тебя просто скульптуры, а для меня — мое детство, юность, молодость.