Это он впервые прочел мне стихи Антонио Мачадо[23], посвящение генералу Листеру:
Мое слово разносится от холмов до моря.
Если бы моё перо обрело мощь твоего пистолета,
Я умер бы счастливым!..
Я бредил днем и ночью партизанской жизнью, боями и подвигами, которые совершу во имя Марии. Ладно, зеленый, не ведавший жизни юнец из кампы… Но они, прошедшие сквозь горнило тяжелейших боёв, нанюхавшиеся пороха на несколько жизней вперед, вдоволь наглядевшиеся смерти в глаза… Они-то зачем? Дома, в недосягаемой Маниле, возили с работы домой шоферы в белоснежных короткорукавках, а у порога встречали красивые жены, с влюбленными взглядами и вкусными запахами с кухни… А здесь они пили мочу и ссорились из-за горсти маиса. Для чего? Эти мысли неотступно преследовали, кусали мой мозг, словно клещи-гаррапатос, цедили мое безволие, будто москиты, и в моем воспаленном от хронического недосыпания и переутомления мозгу рождался тот род беспокойства, к постижению которого подбираешься («подбираешься» в прямом смысле – ползя на карачках, после непрерывного многомесячного поста) лишь там, где высотометр начинает показывать 2000 метров…
VI
А тогда, в шумной, превращенной в кочевье пастухов-скотоводов квартире Лауры Гутьеррос Бауэр, не было конца разговорам и воспоминаниям. Какие табуны перегоняли эти гаучо-памперос? Или сами они, все мы, были агнцами из стада того избранного пастуха, того гаучо, который пасет табуны ветров на бескрайних просторах небесной Патагонии…
В основном о Сьерра-Маэстре и походе на Эскамбрей[24], о безумной храбрости Ковбоя Кида и Камило Сьенфуэгоса, о том, почему доблестным именем павшего героя революции в народе называли не застегивающиеся ширинки на брюках, пошитых на кубинских фабриках.
Каждая начатая тема так или иначе сводилась к упоминанию имени Рамона, подобно тому, как маленький ручеек или речушка всё равно рано или поздно вливает свои воды в течение неукротимой Рио-Гранде.
Я-то больше помалкивал, слушал, впитывая, как губка, разговоры и дым, клубившийся в воздухе.
Трубки, сигареты и сигары (настоящие гаванские!) дымили так, что ничего не было видно, глаза слезились. Но и в табачном тумане нельзя было не заметить, как озарялось лицо Тани лучезарным зеленым огнем всякий раз, когда упоминалось имя Рамона. На Таню оно действовало, как магическое заклинание. Вся она оживлялась и будто вспыхивала, не в силах сдержать тайный зеленый огонь, отсветом каких-то никому не подвластных дум всплывавший из самой глубины ее глаз – двух бездонных горных озер.
Табачный туман… Только когда Артуро – танцор, как прозвал я его про себя – начал задыхаться и тяжело кашлять, Таня велела приоткрыть форточку. Как потом выяснилось, Артуро болел той же неизлечимой болезнью, которая так изводила Фернандо во время похода.