В первой квартире, которую я помню, было три комнаты: кухня, спальня и кабинет. Кухню и спальню я помню довольно отчетливо, а кабинет представляется таинственным. Я иногда заходил туда, но так толком его и не разглядел. Здесь мой отец принимал гостей и хранил свои вещи. Под нами располагалась плотницкая, этажом выше жила швея. Я часто пугался, когда слышал стрекотание ее швейной машинки. Даже сейчас незнакомый звук пугает меня до тех пор, пока я точно не узнаю, что именно его издает.
Мы жили на Вольфганггассе — это была тихая улица с дубовой аллеей. На первом этаже нашего дома находились мясная лавка и бакалея, а напротив на углу расположилась аптека. Весь наш квартал преисполнился гордости, когда сын домовладельца — серьезный, пухлый мальчик — окончил институт; теперь он принадлежал к высшему классу и стал не чета всем нам. За аптекой был полицейский участок. Однажды мы с мамой ходили туда, когда папа не пришел на обед. С папой все было в порядке — он куда-то отправился со своими сослуживцами.
Еще дальше была улица с трамваями, оживленным движением и магазинами побольше наших. Это был край того мира, который меня занимал.
Много лет спустя, уже в 60-х, когда я преподавал в Калифорнии, эта квартира начала мне сниться; она представлялась мне удивительно пустой, и казалось, что важная часть моей жизни навсегда затерялась там. Чтобы решить эту загадку, я навестил это место где-то году в 65-м. Я доехал на трамвае до Гюртеля[1], прошел через парк Гайдна, где играл ребенком, завернул за угол, на котором стоял кинотеатр (теперь там расположился универмаг) и подошел к нашему. Я занервничал и напрягся. Вот дубы, вот наш дом, а вот и входная дверь. Она была закрыта. Я открыл ее и зашел. В парадной было темно и холодно. Я огляделся вокруг. И ничего не почувствовал. Поднялся на этаж выше и подошел к одной из квартир — нет, не то, наша была на четвертом этаже. Я поднялся на четвертый, завернул за угол и, наконец, очутился перед дверью квартиры номер 12. Нашей квартиры. Все выглядело ровно так, как в моем сне — опустевшим, но именно благодаря этой пустоте напоминало о той жизни, которая давно уж закончилась. Проблема была у меня перед носом, но я не мог ее разрешить. (Все разрешилось в 1990 году, когда я вернулся туда с Грацией. Этой квартиры больше не существовало — дом был полностью перестроен.)
Между тремя и шестью годами от роду я проводил большую часть жизни на кухне и в спальне. Мама пододвигала скамейку к окну и привязывала меня к оконной раме. Я висел там, словно какой-то паук, и наблюдал за миром: я видел большой дорожный ремонт, разноцветные катки, зеленые электрокары, которые развозили почту, уличных музыкантов и время от времени — чье-нибудь личное авто. Раз в неделю в мясную лавку в доме напротив привозили живых свиней. По пятницам работники получали расчет, шли в местный кабак и напивались. Между двумя и тремя часами пополуночи — в это время я спал, но все мы просыпались от этого шума — их жены отправлялись за ними и забирали домой. Это было впечатляющее зрелище — здоровые женщины хватали своих щуплых мужей за ворот и кричали на них что есть мочи: «Ах ты тварь поганая! Пьешь без просыху! Засранец! Где чертовы деньги?..» Как-то раз в этой неразберихе досталось даже почтальону — он улетел в канаву, рассыпав письма, чеки и квитанции.