тяжело. Шагать по смерти было для меня чудовищно блаженной мукой, освобождением. Я исполнен радости, как и наши бойцы, которые с температурой тридцать девять и тяжёлым воспалением лёгких
не сказываются больными. Удивительно, при этих
неизмеримых лишениях, связанных со страданиями и изнеможением, хочется
смеяться, так вы свободны ото всяких забот, всякой ответственности, полностью в руце Божией».
Разве не говорит это письмо о том, что душу человека нельзя убить, лишить достоинства, что истинная её сила и высота до конца проявляется лишь в страдании? Тому, кто к этому непричастен, всякое смещение, расширение границ человеческого внушает ужас и наводит на мысли о бесчеловечности. Несомненно, в случае обитателей окопов, которые при температуре тридцать девять не пользуются гуманиста-ческой возможностью обратиться к врачу и свои чудовищные обстоятельства предпочитают жизни в лазарете, речь идёт об опьянении, о выходящем за всякие пределы цивилизованной жизни обострении чувства жизни. Но кто же будет настолько филистёром, чтобы назвать подобное опьянение недочеловеческим? И кто не позавидует опыту свободы, изведанному автором процитированного письма?
Из ряда вон выходящая гуманистичность войны оскорбляет и отталкивает гуманистическое чувство, как трезвого человека оскорбляет и отталкивает вид восторженно-хмельного. Её чудовищная мужественность не исключает, впрочем, женско-каритативного принципа, и тот, кто, дабы не впасть с неизбежностью в пессимизм, телеологически оправдывает страдание, не вправе пройти мимо того факта, что война предоставляет возможности для организации любви, причём широчайшие. Отмахнуться и списать всё на «c'est la guerre» не по-немецки. Недоступность французских санитарных служб, вызывающая неумолчные жалобы в самой Франции, лишний раз доказывает, что человечность как патетика ещё не есть человечность как деятельная энергия. Но даже если, далее, война опускает физическую и душевную форму жизни отдельного человека на значительно более низкую по сравнению с привычной цивилизационную ступень, было бы, конечно, неверно говорить о её огрубляющем воздействии. По наблюдениям надёжных очевидцев, в целом об индивидуальном огрубении под воздействием войны не может быть и речи. По их мнению, куда бо́льшая опасность долгой военной жизни состоит в уто́нчении человека, способном навсегда отдалить его от повседневности. Не сложно прикинуть, насколько расширятся внешние горизонты крестьянина или рабочего, заброшенного временем в края и к людям, которых он и мечтать не смел увидеть своими глазами; в глубинах своих он вернётся домой другим человеком, ему будет трудно снова устроиться в жалкой тесноте будней. Не требуется поэтическое воображение, чтобы примерно догадаться, какую душевно-духовную, религиозную высоту, глубину, благородство должна или, по крайней мере, может породить в человеке ежедневная, на протяжении лет, близость смерти, какие нервные изменения она должна или может произвести. Недалёкая жена вернувшегося из мира воина встретит другого мужа, не того, который уходил на фронт; он будет ей знаком лишь с виду, а скоро она, пожалуй, начнёт перед ним робеть, считать чудаком; он и