, всегда чревато наихудшими последствиями». Тот, кто и сегодня на манер людей Реформации борется с суждением, сражаясь с ним и сражая его подозрениями и яростными выпадами, ясно показывает, что в иные времена, окажись он в рядах противников Реформации, спалил бы своих противников и не погнушался бы никакими методами инквизиции.
Так, повторим, некогда думал Ницше о фанатичных убеждениях, так рассуждал о справедливости и её заклятом враге, «готическом человеке». Но в нём самом — по крайней мере в ту пору, — право, было больше гётического, чем готического. Ибо его нежные представления о справедливости — что она воздаёт должное как реальному, так и вымышленному, жаждет чистого познания, что всякий предмет освещает как можно ярче и пристально рассматривает его со всех сторон, — разве не другой лишь оттиск принципа Гёте (рассматривая предмет, прежде всего нужно выявить его природу, остерегаясь малейшего насилия)? У противоположности фанатичной готической веры есть и другое имя; в отличие от слова «справедливость» оно родом не из мира нравственности, а из мира Гёте, мира художественного. Понадобилось оно и Ницше, и не раз; особенно полно его раскрывает образ внимательного рассмотрения предметов со всех сторон, ибо служит напоминанием об их пластичности, трёхмерности. Имя это — просвещённость, и подразумеваемый им антифанатичный, антисредневековый идеал Возрождения и гуманистов неотторжим от духовного подъёма бюргера, что является дополнительным, или очередным, указанием на связь бюргерства и искусства. Ибо «просвещённость» подразумевает нечто не столько пассивное, сколько активное; человек просвещённости — не просто тот, кого собственное переживание мира сочло просвещаемым и кто тем самым стал просвещён и терпим, это ещё человек с чутьём на пластическое, а если духовную просвещённость дополняет сила чувственного воображения, то выходит художник. Искусство можно дефинировать как «изобразительную справедливость»; такое определение, пожалуй, будет точным не во всех случаях, но всё же, думается, в большинстве; красивое, чистое определение искусства, весьма для него почётное.
* * *
Правда, дабы служить искусству в таком его понимании, надобна ещё и вера, вера в искусство, даже нечто вроде фанатизма, который бы выражался в страстной жажде жертвы, что Тургенев доказал образом нелепого западника, Тургенев, ученик Гёте и художник-гуманист, сказавший столь убедительные и убеждённые слова о свободе и просвещённости. Самой мучительной болью его жизни было отпадение от искусства Толстого — болью, которая была так же наивна, как и вера в божественность свободной изобразительной силы; болью, которая в своей наивной вере оторопела перед лицом того факта, что великий творец и пластик «оставил литературу, pour écrire de pareilles billevesées»