(над собой. —
Т. М.),
праздный человек!» Общество, жаждущее твёрдой нравственной опоры, видело в нём одного из руководителей, указывавшего на те пути, где можно и должно искать спасения. Действительно, в нём чтили [и любили] патриота и консерватора; но он был для многих отрадным явлением не потому, что как-нибудь бичевал и поражал революционные стремления, а потому, что умел сочувствовать самым высоким, чисто духовным интересам русских людей; [не только потому, что] в его словах обнаруживалось религиозное настроение, преданность учению Христа и православию; [но прежде всего потому, что]
ему дорого было наше государственное могущество, наше народное единство и [наши] политические задачи, ради которых издавна и всегда русские люди так много жертвовали и готовы жертвовать. Это была, — добавляет даже Страхов, — не смерть заслуженного литератора, на покое доживающего свои дни, а смерть
политического борца»
[229]. Но несмотря на то, что Достоевскому были дороги государственное могущество и политические задачи России, несмотря на то, что он бичевал революционные стремления, прогресс, западный либерализм, называемый им нигилизмом, несмотря на то, что в этом смысле его и можно назвать «политическим борцом», утверждая, что существо этого человека было неполитично, что он был антиполитичен и не верил в политику, я всё-таки прав. Кому для доказательства этого недостаточно его учения и требования: «
Смирись, гордый человек! Потрудись, праздный человек!» (потрудись именно над собой!), — тот, дабы получить искомое доказательство, пусть прочтёт в томике «Литературные сочинения» великолепную главку, озаглавленную «Придирка к случаю. Четыре лекции на разные темы по поводу одной лекции, прочитанной мне г-ном А. Градовским». Г-н А. Градовский — это тот самый homo politicus и западнически-либеральный профессор à la Милюков, который, полемизируя с требованием Достоевского смириться и потрудиться над собой, втолковывал ему, что в этих словах он-де выразил то, что составляет силу и одновременно слабость автора «Братьев Карамазовых»; в этих словах заключён, мол, великий
религиозный идеал, мощная проповедь
личной нравственности, но нет и намёка на идеалы
общественные. «Г-н Достоевский, — писал Градовский, — призывает работать над собой и смирить себя. Личное самосовершенствование в духе христианской любви есть, конечно, первая предпосылка для всякой деятельности, большой или малой. Но из этого не следует, чтоб люди, лично совершенные в христианском смысле, непременно образовали совершенное общество». Хорошие люди были, дескать, всегда, и во времена крепостного права, но всё же последнее оставалось мерзостью пред Господом, и русский царь-освободитель явился выразителем требований не только