повторно прозвучал мотив Нотунга; как распростёр он свои мощные ритмы над мировоззренческой уличной сварой, как в момент кульминации, на том пробирающем насквозь громовом диссонансе перед двойным до-мажорным аккордом поднялся вой ликования, накрыв, безнадёжно потеснив и на довольно долгое время погрузив оробевшую оппозицию в растерянное молчание… Стиснутый толпой двадцатилетний чужеземец — чужой здесь, как и эта музыка, на пару с этой музыкой, — стоял на мощёной площади. Он не кричал вместе с публикой — ему перехватило горло. Лицо его, обращённое к подиуму, который уже штурмовали итальяниссими, а музыканты обороняли при помощи инструментов, — это вскинутое лицо улыбалось, ощущая собственную бледность, а сердце колотилось от безудержной гордости, от юношески болезненных ощущений… От гордости за что? От любви к чему? Только ли к спорному художественному вкусу? Вполне возможно, двадцать лет спустя, в августе четырнадцатого, он вспоминал пьяцца Колонна и нервные слёзы, которые когда-то, по случаю победы мотива Нотунга, упорно застилая взор, текли по холодному лицу, а он не мог их утереть — чужая толпа не давала ему поднять руку. И всё же я прав. Даже если сильнейшее потрясение от этого искусства и стало для юноши источником патриотических чувств, всё же то было наднемецкое духовное потрясение, которое я разделил с интеллектуальной Европой, как Томас Будденброк — своё. Этот немецкий музыкант уже не был «немецким музыкантом» в прежнем, интимном, собственном смысле слова. Он, конечно, был очень немецким (можно ли быть музыкантом, не будучи немцем?), но околдовало меня в его искусстве не немецко-национальное, не немецко-поэтическое, не немецко-романтическое (а если и так, то лишь в силу интеллектуализации и декоративной подачи), а исходившее от него сильнейшее европейское очарование, доказательством чему служит нынешнее, почти уже вненемецкое значение Вагнера. Нет, я не был настолько немцем, чтобы не видеть глубинное психологически-артистическое родство средств воздействия Вагнера, Золя и Ибсена. Последние так же мастерски владели прежде всего символом, тиранической формулой; Золя, этого западного романсье, такого же натуралиста и романтика, как и Вагнер, в первую очередь можно назвать истинным его собратом по воле и способности одурманивать, покорять массы… «Ругон-Маккары» и «Кольцо Нибелунгов» — «вагнернанец» не поставит их в один ряд. И тем не менее они в одном ряду — для рассмотрения, если и не для любви. Ведь случается, разум упорно проводит параллели там, где аффект стремится избавиться от них раз и навсегда. «Ругон-Маккары» и «Кольцо Нибелунгов»! Надеюсь, меня не поставят перед выбором. Боюсь, мне пришлось бы решить вопрос «патриотически».