Шопенгауэр и Вагнер… Сказать ли заветное слово и о третьей «звезде прекраснейших высот»? Прекрасно помню улыбку, если не смех, который мне пришлось подавить, когда в один прекрасный день парижские литераторы, которых я расспрашивал о Ницше, дали понять, что, по большому счёту, он не более чем прилежный читатель французских моралистов и афористов. Хоть бы Паскаля назвали. Но они не пошли дальше Шамфора… Это случилось за несколько лет до войны, которая была вовсе не нужна для того, чтобы научить меня видеть немецкость Ницше. Да и вряд ли эту немецкость нужно сегодня доказывать. Невероятная мужественность его души, антиженственность, антидемократизм — что может быть более немецким? Что может быть более немецким, чем его презрение к «современным идеям», «идеям восемнадцатого века», к «французским идеям», английского, по его убеждению, происхождения; французы, говорит Ницше, были лишь обезьянами этих идей, актёрами, солдатами — и жертвами, «ибо от проклятой англомании «современных идей» l'âme française[39] под конец так отощала и осунулась, что нынче почти с недоверием вспоминаешь её шестнадцатый, семнадцатый век, глубокую страстную силу, изобретательное благородство» («По ту сторону добра и зла»). А абзацем ниже речь идёт о «неукротимой глупости и трескучем словоблудии демократического буржуа» — не без того «глубокого отвращения», с каким дух, сам немецкий дух поднялся против англо-французского мира идей… «С глубоким отвращением»… Тут видно, как хорошо Ницше понимает Достоевского в вопросе об упорствующей роли немецкого естества в духовной истории Европы; впрочем, они прекрасно понимают друг друга не только в этом. «С глубоким отвращением»… Вот он, исток этой войны — немецкой войны против западной «цивилизации»! Но прежде всего, если «великий учитель» Ницше Щопенгауэр был лишь антиреволюционером — в силу пессимистичной этики, ненависти к непристойному оптимизму демагогов, разглагольствующих о современности и прогрессе, — то сам он являлся антирадикалом в доселе неслыханном, воистину радикальном смысле и степени, и данное качество, данные взгляды позволили его немецкости прорваться с небывалой ещё стихийной мощью. Ибо антирадикализм — не в похвалу и не в осуждение — это отличительно-определительное своеобразие, или своеобычие, немецкого духа; народ этот нелитературен именно потому, что антирадикален, или, дабы обратить негатив в позитив, в высший позитив — но, опять же, не в похвалу и не в осуждение, — народ жизни. Именно понятие жизни, это самое немецкое, самое гётевское и в высшем, религиозном смысле консервативное понятие, Ницше наполнил новым чувством, придал ему новую красоту, силу, святую невинность, поднял на самую высокую ступень, облёк духовной властью. Разве не прав был Георг Зиммель, когда утверждал, что после Ницше «жизнь» стала ключевым понятием всего современного мировоззрения? Во всяком случае, им пронизана вся Ницшева критика морали, и если прежде эмансипаторская смелость по отношению к морали носила лишь эстетский характер, была полностью заключена в словах Платена