, и тогда же мой разум начал связывать их со смутным, все возрастающим беспокойством: ощущением заблокированной памяти, своеобразным восприятием времени, чувством тошнотворной подмены моей личности с 1908 по 1913 год и, значительно позже, необъяснимым отвращением к самому себе.
Когда сны начали дополняться определенными отчетливыми деталями, страх мой возрос тысячекратно, и в октябре 1915 года я решил, что должен что-то предпринять. Тогда я принялся тщательно исследовать схожие случаи амнезии и галлюцинаций, чувствуя, что, сумев сделать объект своих переживаний предметным, смогу высвободиться из пут душевных волнений. Впрочем, как уже упоминалось, вначале результаты оказались почти прямо противоположными. Я был весьма встревожен, обнаружив, что чужие сны в точности повторяли мои собственные; некоторые случаи были столь давними, что у их субъектов не могло быть и речи о каком-либо глубоком знании геологии, а следовательно, и представлений о том, как выглядели древние ландшафты. Более того, многие сообщения изобиловали вселяющими ужас подробностями и пояснениями, связанными с видами величественных зданий, садов, джунглей и другими вещами. Эти зрелища, равно как и смутные образы, сами по себе навевали дурноту, но намеки и утверждения остальных сновидцев отдавали безумием и богохульством. Худшим было то, что в моей собственной псевдопамяти пробуждались все более бредовые видения и отголоски грядущих откровений. И все же по большей части доктора поддерживали меня в моих исканиях.
Я принялся за систематическое изучение психологии, и мой сын Уингейт, впечатленный подобным усердием, последовал моему примеру, в итоге приведшему его к ныне занимаемой профессорской должности. В 1917 и 1918 годах я прослушал специальный цикл лекций в Мискатонике. В то же время я неустанно штудировал труды по медицине, истории и антропологии, посещал библиотеки в далеких странах и даже ознакомился с запретными, богопротивными томами, вместилищами древних знаний, к которым питала столь подозрительный интерес моя вторая личность. К некоторым из последних я обращался в период амнезии и был немало напуган заметками и явными исправлениями, сделанными на их полях, так как странная форма и манера письма казались нечеловеческими.
По большей части язык заметок соответствовал языку, на котором были написаны эти книги; каждый из них автор хорошо знал, но в рамках академического формализма. Одно из примечаний в Unaussprechlichen Kulten фон Юнцта было совершенно иного рода. Оно было написано теми же чернилами, что и исправления на немецком, но криволинейными иероглифами, и почерк явно не принадлежал человеку. Эти символы безошибочно напомнили мне те, что я уже видел в своих снах, когда на миг мне казалось, что я понимаю написанное или вот-вот вспомню их значение. Слова библиотекарей окончательно ввергли меня в бездну смятения: основываясь на предыдущих наблюдениях и записях в журнале выдачи указанных книг, все они уверяли, что пометки были сделаны мной в то время, когда моим сознанием владел некто иной. Отмечу, что я не знал ни одного из тех трех языков, как не знаю и сейчас.