.
И когда начинаешь соотносить все то, что писали о слабостях, о пороках русской народной души и пороках ложного русофильства, со страстями, которые вызрели у русского человека вместе с «русской весной», то становится страшно. Получается, что в духовном отношении мы, русские, прожили сто лет, ровно сто лет впустую. Реального оздоровления русской нации за сто лет так и не произошло. У нас так и не произошло отвращения к убийству, к которому призывали и Иван Бунин, и Максим Горький. Ведь вся наша пропаганда военных успехов «бывших шахтеров и трактористов» Донбасса, все эти призывы сбросить на Стамбул атомную бомбу на самом деле были откровенной пропагандой убийства. Негативные моральные и духовные последствия нынешней милитаризации сознания сопоставимы с негативными последствиями милитаризации сознания в России, вызванными войной 1914–1918 годов. А мы сегодня с утра до вечера внушаем русскому народу, что без насилия невозможно сохранить национальное достоинство.
Сознательный патриотизм предполагает право на оппозицию, на критику власти, все то, что сегодня воспринимается как проявление в лучшем случае пораженческих настроений. Вопреки предостережениям Ивана Ильина о том, чего нам не надо делать, нынешний патриотизм как раз и дает о себе знать как «слепое, высокомерное чувство», «вырождается и становится злой и хищной страстью – презрительной гордынею, буйной, агрессивной ненавистью». Как и следовало ожидать, подобная любовь к России, вырастающая из национального высокомерия, не просветляет душу человека, а, напротив, что мы наблюдаем сегодня, ведет к ее одичанию, убивает чувство реальности, желание думать о негативных последствиях наших новых побед. И самое главное и трагичное, что подобное национальное высокомерие убивает желание и способность думать о достоинстве тех, кто стал жертвой наших побед. Нынешний патриотизм начисто убил христианское «не желай другому того, чего себе не желаешь», а может быть, его никогда у нас и не было? Подобная любовь к родине ведет на самом деле не только к дегуманизации сознания многих людей, но и к полному и окончательному расхристианиванию русской души. Мы сегодня, не осознавая того, довершаем дело, начатое безбожной советской властью.
Когда-то, в конце восьмидесятых – начале девяностых, когда я пытался пропагандировать в новой, еще перестроечной России учение о «сознательном», «просвещенном» патриотизме, я был на стороне тех, кто обвинял Толстого в недооценке моральной ценности патриотизма, кто говорил, что «вреден только дутый патриотизм, джингоизм, шовинизм, но что настоящий, хороший патриотизм есть очень возвышенное нравственное чувство, осуждать которое не только неразумно, но преступно»