И беда наша состоит не только в том, что этот советский схематизм сознания, привычка мыслить плоско, просто, становится неадекватной современному миру, который построен на динамизме, творчестве вечно ищущего, спорящего мышления. Беда еще в том, как предупреждал еще Николай Трубецкой, что конфликт между простыми и красивыми схемами и реальностью рождает «маньяка-фанатика, лишенного всякой душевной ясности и спокойствия», рождает маньяка, который стремится воплотить в жизнь свою простую схему «путем насилия»[177].
Наша неспособность соединить в сознании ценность свободы, ценность человеческой жизни с ценностью национальной, государственной, на мой взгляд, также идет не столько от скреп, сколько от груза туранского наследства. Поляки не меньше нас озабочены своим национальным достоинством, не меньше нас гордятся своей польской государственностью. Но им, в отличие от нас, удается соединить свои государственнические чувства с христианским отношением к человеку как к самоценности. Все-таки поляки, при всех оговорках, любят друг друга.
А у нас, свидетельством чему посткрымская Россия, снова государственность как самоцель противопоставляется ценности человеческой жизни, ценностям свободы и достатка, ценности личного счастья. Сытые, не знающие в жизни нужды члены правительства с утра до вечера убеждают теряющих свое скромное благосостояние граждан, что во имя возрождения нашего традиционного державничества не грех снова пройти через голод блокадного Ленинграда.
И здесь, на мой взгляд, многое объясняет то, от кого мы, русские, получили свою государственность и каким образом. Честно говоря, рассуждения Николая Трубецкого о татарском происхождении «Московского государства» с каждым днем становятся все более и более актуальными. Наблюдаешь соревнование Путина и Эрдогана в защите своего национального достоинства и сразу осознаешь, что действительно «русский царь явился наследником монгольского хана», что «свержение татарского ига» свелось лишь к смене названия самодержавия, «к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву»[178]. Но при этом, как подчеркивал Николай Трубецкой, суть этого самодержавия, этого всевластия не изменилась.
Да, идейная, вернее, религиозная суть превращения московского улуса империи Чингисхана в Московское царство, то есть «религиозное горение помогло Древней Руси облагородить татарскую государственность»[179], но ее политическая суть, а именно сверхвластие ее правителей, осталась неизменной.
И поэтому наша беда не только в традиционной неповоротливости и бездеятельности теоретического мышления, доставшегося нам, русским, в наследство от империи Чингисхана, но и в унаследованной от татар политической культуре. Лично у меня уже нет веры в то, что мы сумеем изменить характерный для русского человека дефицит самобытности мышления.