— Поэтому исполнитель должен музыкальными средствами выразить не только маски участников, но и те лица, что под ними, так? — уточнил я.
Она кивнула.
— Именно. И я считаю, что, если не удается такое выразить, нет никакого смысла и браться за это произведение. «Карнавал» — в каком-то смысле кульминация веселья, но, если угодно, как раз в этот миг и проступают лица бесов, обитающих в глубине души. Звуки веселья выманивают их из мрака. — Она умолкла, затем продолжила: — Так или иначе, мы все живем с масками на лицах. Обходиться без маски в этом жестоком мире, увы, невозможно. Под маской дьявола может скрываться лицо ангела, под маской ангела — дьявол. А так, чтобы один без другого, не бывает. Таковы мы сами, таков «Карнавал». И Шуман сумел одновременно разглядеть эти разные слои — и личины, и настоящие лица людей. Все из-за того, что у него самого душа дала глубокую трещину. Потому что он жил, зажатый в удушливом зазоре между маской и своим истинным я.
Возможно, она хотела на самом деле сказать: «Уродливая маска и красивое лицо, красивая маска и уродливое лицо». Мне тогда так показалось. Вероятно, она говорила о чем-то своем.
— Наверняка у некоторых маска так прилипает к лицу, что не отодрать, — сказал я.
— Да — пожалуй, есть и такие, — тихо ответила она и слабо улыбнулась. — Но даже если маска прилипнет навсегда, под ней все равно останется то же настоящее лицо.
— Только никто не сможет его увидеть.
Она покачала головой:
— Должен быть тот, кому видно. Он непременно где-то есть.
— Однако разглядевший это Роберт Шуман в итоге счастья так и не обрел. Из-за сифилиса, бесов и шизофрении.
— Зато оставил по себе великолепную музыку. Он написал такие прекрасные произведения, какие были б не под силу другим, — сказала она и громко, звонко захрустела пальцами, одним за другим. — Из-за сифилиса, бесов и шизофрении. А счастье — всегда понятие относительное, разве нет?
— Возможно, — ответил я.
— Владимир Горовиц как-то записал для радио сонату Шумана фа-минор, — сказала она. — Знаете ту историю?
— Нет, впервые слышу, — ответил я. Третья соната Шумана — пожалуй, весьма непростое произведение и для исполнителей, и для слушателей.
— Когда же услышал запись по радио — жутко расстроился и схватился за голову, до того ужасным показалось ему собственное исполнение.
Ф* некоторое время вращала в руке бокал с недопитым красным вином и пристально смотрела на него. А затем промолвила:
— Горовиц тогда сказал: «Шуман был сумасшедшим, а я все испортил!» Великолепно, правда?
— Несомненно, — согласился я.