– порча.
– Да заткни ты хайло, баба! – разошёлся Эрар. – Подуть кое-чем, чтоб отвяла и откинула копыта? Или зайти и дать в зубы, чтобы на сторону мордоворот?
Внезапно вмешался третий голос, щёлкнул стальной засов, и высунулась косматая голова старика. Когда женщина увидела, кому нахамила, её словно бы укусила змея. Эрар благородно её простил, и мы вошли на территорию жилмассива. Жилища были окутаны тьмой, но банановая аллея вела к храму, где горели лампы, а перед входом толпился какой-то народ. На отдельном стуле восседал мужчина с жестянкой в руках. Наше появление совпало с пронзительным свистом, к нам приблизились «дружинники». Почтительно поприветствовав Эрара, они удалились так же внезапно, как возникли.
Нас окружало человек двадцать пять с отстранённым видом. Прямо возле столба было три свободных места. Эрар велел нам сесть, а сам снова скрылся в банановой аллее. Вскоре вышла грузная женщина, от неё исходил аромат гаитянской кухни – перцовых зёрнышек, орехового масла и базилика. Она разносила крохотные, не более наперстка, чашечки с кофе, крепким и густым как сироп. Двое юнцов напротив нас сидели за барабанами. Рашель извлекла бутылку рома, и трижды прыснув на столб пото митан, сделала глоток. По рядам собравшихся прокатился ропот одобрения.
Дворик не отличался от тех, в каких я бывал ранее. Возвышение по центру, три расписных стены, жестяная крыша в гирляндах флажков и портретиках Клода Дювалье. Три двери, ведущие в святилище храма, два выхода – в один мы входили, и открытый коридор с другой стороны, куда удалился Эрар. Все скамейки были заполнены, а люд всё подтягивался – хмурые мужчины, собранные женщины. Опрятно одетые. Хлопковое бельё здесь стирают вручную на речных камнях, просушивают на ветвях, гладят утюгом на углях и посыпают тальком. Как обычно, женщин было больше, чем мужчин. Многие приносили кастрюли с едой и быстро ставили их на печку в дальнем углу двора.
Но были там и аксессуары, ранее мною невиданные: скатерть, которой покрыто подножие столба, обилие тканей чёрно-красной расцветки, чей символизм я начинал понимать. Красное и чёрное – цвета революции. Белую полосу французского триколора оторвали, а синяя почернела при Франсуа Дювалье и стала цвета ночи, и рядом с ней красный – цвет крови, цвет новой жизни, цвет мятежа. Со стен смотрели портреты дьяба, то есть, дьявола. Он высовывал язык, пронзаемый кинжалами и стрелами молний. «Язык твой – враг твой», – поясняла размашистая надпись красным по белому. В другом месте теперь уже аккуратным готическим шрифтом красовалось: «