— Старею… Ты бы, отец, повыдергал мне седины-то!..
— Ладно, мамульк, давай! — засмеется он.
Подойдет, посмотрит на сплошную седину, где прежний черный волос уже редкость, как зеленая трава на выгоревшем лугу, поднимет и выпустит из горсти сухой локон. Скажет:
— Это ж какую прополку учинить надо?! Тут и колхозу не справиться!.. Ладно, покупаю с получки машинку, мы тебя обработаем, под нулевку!
— Эх ты!.. — покачает мать головой. — Не нашел чего поумнее сказать… Хватит с нас одного лысого!
Помню, мы копали траншею под фундамент. Сидели на корточках с ведрами и выбирали щебень. Перемешанный с землей и глиной, он не поддевался лопатой, и каждый камешек приходилось выцарапывать пальцами, сдирая ногти в кровь. Сколько проклятий сыпалось при этом на голову мясника, у которого до революции стояла на этом месте каменная усадьба. В войну усадьбу разнесло бомбой. Хороший кирпич люди еще до нас растащили на печи и трубы, а мы выгребали щебень, лезли через воронку в глубину, до твердой земли — материнской! — и радовались, что фундамент бутить не из покупного, а из своего щебня. Очищали каменья от грязи, сортировали, кучками складывали на бруствер траншеи, чтобы высушило ветром.
В этой траншее я наткнулся на продолговатое металлическое острие. Стал откапывать, и в предчувствии мальчишеского счастья замирало сердце: то была сабля, ржавая, правда, с искрошенным жалом, но настоящая, с тяжелой витой рукоятью. Долго оттирал ее жженым кирпичом, отбивал окалину ржи, пока она заблестела сперва серо и тускло, а потом, когда тайком извел на нее банку керосина и несколько листов наждака, она засияла всамделишным сабельным блеском и только кое-где по желобу остались мелкие крапинки, похожие на брызги крови. Была на сабле и дата — 1812.
Вечером я выходил с саблей на пустырь, где ватагами бродили мальчишки с соседних улиц, как полководец, только в изодранных штанах, поднимался на холм, и мне казалось, что вся слава русского оружия лежала в моих руках. В целом свете не нашлось бы тогда человека сильнее меня. Другие сабли, выточенные мальчишками из дерева или выкованные из обручей с бочек, разлетались в щепки или гнулись как прутья, стоило нам схлестнуться. Весь бурьян на пустыре был порублен в неделю, точно это разудалые косари прошлись здесь богатырским размахом.
Я тогда не был знаком с Миленой, а думал, что ни одна красавица не устояла бы перед таким молодцом.
Еще помню, когда настлали сосновые полы, поставили стропила и окопные рамы, мы уже ходили ночевать в свой дом. Не было крыши, но на матицах лежали и сохли потолочные доски, в просветах между ними мерцало звездами небо. В углу, в стружках, шуршали мыши, я от непонятного страха прижимался поближе к матери и думал, что крыша вовсе не нужна, и хорошо бы нам всегда так: спать на стружках, не бояться ни дождя, ни снега, ни ветра…