Я хорошо запомнил сумрачный коридор второго этажа напротив учительской, маленькое тусклое окошко (скорее даже форточку) над лестницей, из которого падал на нас зыбкий свет, какие-то неясные шорохи, разговоры и смех в учительской. Все это было непривычным. Ведь школа или гудела ребячьими голосами на переменах, или почивала в легком сорокапятиминутном забытьи во время уроков, когда только директор или завуч пугали коридорную тишину…
Неожиданно в окне над нами скрипнула форточка, и костяной трепещущий звук отвлек меня. Я посмотрел исподлобья вверх: на оконной раме сидела голубка Гуля с перебитым сизым крылом. Гульку кормила с рук вся школа, ее не выгоняли даже с уроков, а она почему-то никогда не пропускала химию, может быть, ей нравилась наша зобатая химичка, а мы с ребятами все придумывали, как бы научить Гульку подсказывать противные, незапоминающиеся формулы. И вот я гляжу на голубку, загадываю: влетит в коридор — тут останусь, а полетит на улицу — значит…
Гулька потерлась клювом о стекло, качнулась, трепыхая крыльями, и… сорвалась вниз, во двор…
Евдокия Дмитриевна тоже смотрела на окно, губы ее часто вздрагивали, и дышала она тяжело, словно только что вбежала сюда по темной крутой лестнице. Ей было, наверно, за сорок, но мы никогда не знали ее точного возраста, никогда не интересовались этим. Мы привыкли к тому, что она всегда «наша», и если у нас тогда была вера во взрослых, то это была вера в нее, потому что она всегда была искренна и правдива с нами и не было ни одного ученика в школе, даже в чужих классах, кто бы хоть раз солгал ей. Мы просто не смели…
— Хорошо… — словно про себя сказала Евдокия Дмитриевна. Она привстала на цыпочки, слегка качнулась. Я слушал ее:
— Мы поступаем неправильно, нечестно. Ты это понимаешь… Я хочу сказать, что это тот случай, когда я не могу не помочь тебе…
И она ушла в учительскую затем, как я бы сказал сейчас, чтобы пробить мое дело.
А школа с длинным коридором по левую руку стояла пустынная, сиротливая. В конце коридора на фоне черной классной доски белели деревянные козлы, на них старое, испачканное белым ведро и жалкие, как селедочные хвосты, измочаленные кисти. И от того места, где стояли козлы, до порога учительской пол заляпан лепешками известки и мела, из класса в класс натоптаны следы, будто от осыпавшегося с валенок снега… Из самой дальней, приоткрытой двери пионерской комнаты доносились неясные, искаженные эхом голоса маляров… Я наступил на известковую кляксу, она хрустнула, будто яичная скорлупа. И стало страшно, что сейчас вот выйдет кто-нибудь из учительской и упрекнет в неряшливости… Помню еще, что внизу, на первом этаже, резко перекликались женские голоса, скрипели по полам передвигаемые парты, что-то еще там стучало и бухало… Остро пахло свежей, сырой побелкой, как обычно пахнет мокрая тряпка, когда стираешь с доски…