Учительница постарела. Прибавилось седин, погустели морщины. Не изменился лишь голос, по-прежнему мягкий, ровный. Я почтительно слушаю ее рассказы о школе, о незнакомых мальчишках и девчонках, об их проказах, а думаю о том, что если бы не Евдокия Дмитриевна, не видать мне ни Архангельска, ни мореходки.
Дело в том, что директор наш стоял за обязательное десятилетнее обучение и ученикам восьмых-девятых классов без родителей документов не выдавал. Ждать еще два года, когда была возможность поступить сейчас, я не мог. Душа не вынесла бы такой муки. Мать же с отцом и слышать не хотели о моем морячестве.
Тогда я решил перехитрить директора.
Написал заявление с просьбой выдать документы, а в углу красным учительским карандашом наложил резолюцию: «Выдать. С. Опарин». Опаринскую — директорскую — подпись, скопированную с Почетной грамоты, ни одна экспертиза не могла бы отличить от настоящей, а вот «Выдать» скопировать было не с чего, да мне и в голову не пришло, что к этому слову, накаляканному детским почерком, кто-то может придраться. Улучил момент, когда Опарина не было в школе, и отнес заявление в учительскую. Секретарша посмотрела — велела подождать.
Немного погодя выходит Евдокия Дмитриевна с моей бумагой, красная, рассерженная, и я понял, что разоблачен. Она сложила узлом руки, опустила их и, беспомощно улыбаясь моей наглости и наивности, кажется, готова была вместо меня со стыда сгореть. Она качала головой, а в глазах немой укор: «Этому ли учила вас?!»
— Другой дороги мне нет, — пыжился я, стараясь разозлить ее, чтобы не начала уговаривать, иначе — пропал!.. Неужели же она не поймет, не поверит, что я хочу, что я могу поступить. Ведь учиться буду!..
Не знаю, как долго и путано я говорил, какие слова нашлись в ту минуту, чтобы убедить ее, она только спросила:
— Ты это вполне серьезно?
— Да.
— Кто-нибудь знает, куда ты едешь?
— Один Семен.
— А я думала, это не тайна…
— Как не тайна?! — удивился я.
— Так… — пожала она плечами. — Кажется, я слышала об этом… Не помню точно, где…
— Евдокия Дмитриевна!.. Не мог же он…
Она ничего не ответила, но сомнение шевельнулось в груди и уже не пропадало… Тогда мы говорили о другом, мне надо было убедить ее, что я прав, что если уеду — поступлю непременно, что это для меня — самое главное в жизни!
— А если ты растеряешься и… — начала было она, но я взмолился, чувствуя близкую победу.
Много времени прошло с того короткого разговора. Память сохранила черты лица расстроенной учительницы, взволнованные интонации ее голоса и тот взгляд, которым она ругала и стыдила меня и, любя, щадила и желала удачи. Теперь мне кажется, что она была не очень строга, что и сама хотела бы убежать в Архангельск, а то и подальше на край света. Она иногда говорила, что мечтает уехать со своими учениками, но проходил выпускной год, она брала себе новый класс и оставалась в той же школе, в той же вечной должности второй матери, а дальние края лишь грезились ей по редким письмам забывчивых учеников…