Расставляя широко ноги — так ведь пишется во всех морских книжках, — я иду на нос парома. Перелезаю через пахнущие мазутом бухты стального троса, подхожу к якорным клюзам, дотрагиваюсь до ржаво-холодного железа якорных цепей. И вдруг:
— Эй, там!.. Проваливай с носа! А то огреет концом по шее!..
Это мне. Вздыхаю. Нет, не так должно было встретить меня море…
Но тут шальная грива бьет по парому, и брызги — настоящие морские брызги! — летят мне в лицо. Ха-ха-ха! Вот оно!.. Приветствие моря!!!
И свято верилось, что пахло морскими водорослями, крепкой солью, йодом, медузами! Пахло крабом и сельдью (конечно же, соленой!), китами и экватором. Это было крещение. Море узнало меня, потянулось ко мне, значит, я не вернусь назад без голубого гюйса, без широкого флотского ремня с якорем на бляхе и бескозырки!..
Волглые, накатистые, как волны, тучи стояли над головой, какой-то золотой шпиль сиял над городом, сипела и кашляла машина парома, а в груди моей громом раздавался оркестр, вечною клятвой звенела песня:
Смело, братья! Туча грянет,
Закипит громада вод,
Выше вал сердитый встанет,
Глубже бездна упадет!
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не приходит тишина.
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
Смело, братья, бурей полный,
Прям и крепок парус мой!..
Разве можно было передать в письмах смятение, радость победы на экзаменах, непостижимую таинственность первого урока, рассказать о дробном стуке флотских «корочек» по трапу учебной шхуны, когда кажется, что не ботинки стучат, а сердце колотится так громко, или о первом училищном вечере с еще непонятной, но такой грациозной и притягательной мазуркой старшекурсников, о первом увольнении в город, когда хотелось чеканить все мостовые парадным шагом, чтобы только люди не сводили с тебя глаз.
И как было раскрыть ей сердце, сказать, что нет теперь для меня невозможного, все могу совершить, все, что захочу.
Может быть, это наивность бродила во мне с детским молоком, а нам обоим казалось, что мы стали взрослыми, всемогущими.
XLVIII
Сначала чудилось, что ночью нет разницы между нашим родным городом и Архангельском. Но надо было вглядеться! И Милена просила: напиши про белые ночи…
Белые ночи тоски, белые ночи одиночества!
Они начинались незаметно, как будто послушные часам, остановившимся с вечера. Солнце замирало над крышами, над самой чертой горизонта. Пустынность, как простыня, накрывала улицы, парочки влюбленных брели в глухие сумеречные закоулки. Почему-то ни восторга, ни тревоги, ни радости в душе — словно и в ней затянувшееся, застывшее светопреставление…