Мало-помалу глаза привыкают к местности, и видишь, как солнце дошло до заветной черты — есть у самого горизонта такая синяя, крохотная, как зернышко, риска: то ли там холм вдалеке, то ли тучка ночует там постоянно на одном месте. У этой риски солнце очнется от раздумий и вдруг покатится, как колобок, дальше, но не вверх к зениту, а покатится себе под горочку по горизонту. Солнце чуть вниз, а горизонт вверх, снова солнце вниз, а горизонт опять вверх, и так часа три-четыре будет катиться, катиться, полземли обогнет, пока горизонт не остановится. И солнце, довольное, что догнало, наконец, за чем бежало, станет подниматься, озаряясь радостью, сушить редкую росу, высветлять лесные просеки и темные переулки в городе…
На что похоже солнце в белую ночь?
Трудно сказать точно, оно — как бы тарелка, докрасна раскаленная в кузнечном горче. И вот, когда из этой красноты должны были уже искры сыпаться, кузнец выронил тарелку из клещей, и покатилась она под горку, медленно остывая и белея, пока вместо красного не сделается желтым, как подсолнух, потом телесного цвета, а тогда уж и ночь кончится, на улице свободно можно читать учебник или гонять футбол.
Но краски меркнут, и обо всем этом забываешь, потому что Миленки нет рядом, а думаешь и хочешь, чтобы эта самая ночь приснилась ей.
Пусть увидит она деревянные улицы и тротуары, затертые, зашарпанные сотнями ног так, что кажутся коричнево-серыми половыми дорожками. К утру они начнут белеть, до такой холодной синевы побелеют, что и не знаешь, то ли деревянные настилы убрали и на улице теперь одна пыль — за каждым следом, ждешь, облако поднимется, то ли, как в старину, бабы холсты выкатили, белить будут…
При этих побелевших улицах, в чуткой тишине, когда много разных звуков слышится и в самом городе и на рейде, начиная от теплоходных гудков и кончая руганью подвыпивших морячков и девичьей песней из Соломбалы, солнца не замечаешь, а видишь, что свет отражается от земли, ударяет вверх откуда-то снизу, подсвечивает балконы, карнизы и макушки деревьев.
Парочки возвращаются из закоулков на подсветленные улицы, идут и смотрят, как от дощатых настилов, от бревенчатой гати, от стен, крыш, от туманно блестящих окон — отовсюду, и от них самих тоже, отражается неземной рассеянный свет. И почему-то хочется петь и слушать песни. В одну сторону парочки идут — слушают, в другую — сами поют…
Чудный город. Город моего одиночества, город деревянного дьявола, очарованный белой ночью…
XLIX
После третьего курса началась плавательская практика. Теплоход, на который меня назначили, сходил со стапелей «Красного Сормова» в Горьком — надо было принять его и привести на Двину. Но мне не повезло. На второй или третий день по приезде туда меня вдруг скрутил острый аппендицит. «Скорая помощь», потом больница, операционный стол… Все это быстро, только шов затягивался плохо, вместо недели мне назначили отлеживаться две.