— Ну, пенять не на кого. Язычок нас губит… — сказала со вздохом Соломея, намекая на вчерашнее поведение Фешки в совете.
Фешка смолчала, утерла концом полушалка слезы и, вся внутренне сжавшись от обиды и гнева, посмотрела на Соломею большими по-детски ясными и чистыми глазами.
Но Соломея сердито загремела самоварной трубой, отвернулась от Фешки и сухо проговорила:
— Придется тебе, голубушка, искать другую квартиру. Угла-то мне для тебя не жалко, а вот уже насчет харчей — извини. Сама знаешь, какие теперь времена…
Наступило тягостное молчание. Соломея долго возилась в кути, избегая встретиться взглядом с Фешкой. А Фешка, поникнув, долго сидела в безмолвии над корзиной, делая вид, что не может открыть замок. Наконец, глубоко вздохнув, она выпрямилась и, встретив взгляд Соломеи, сказала:
— Ну что ж, уйду куда-нибудь. Обузой не буду. Я все понимаю, тетенька. Прощайте. Не поминайте лихом.
— Бог простит… — Сухо ответила Соломея и повернулась к ней спиной.
Спустя несколько минут Фешка снова была на улице. Стояло хмурое, ветреное и дождливое утро. Неуютно и холодно было на грязной хуторской улице. Фешка шла вдоль переулка, сама не ведая, зачем и- куда Идет.
Вдруг она услышала чей-то негромкий, притворно-ласковый оклик:
— Одну минутку! Я к вам обращаюсь, гражданка Сурова.
Обернувшись, Фешка увидела рослую фигуру Иннокентия и, похолодев, остановилась как вкопанная. Иннокентий шел к ней крупным, решительным шагом. Он был в новой касторовой фуражке, заломленной на висок, и выглядел еще более молодцеватым, подтянутым и картинным.
— Разрешите вас проводить? — деликатно протягивая ей руку, проговорил Иннокентий и попытался обнять девушку.
Но в это мгновение Фешка откинулась и со всего размаха наотмашь ударила тугим кулаком по багровому виску Иннокентия. Она ударила его с такой силой, что он покачнулся и, едва удержавшись на ногах, ловко схватил слетевшую с головы фуражку.
— Какая ты сволочь! — презрительно прищурившись, брезгливо, сквозь зубы проговорила Фешка. И схватив поставленную на землю корзинку, порывистой походкой пошла от него прочь.
Иннокентий остался стоять на месте. Губы его судорожно дрожали. Лицо багровело от обиды, стыда и гнева. Он хотел броситься за уходящей девушкой и уже рванулся вперед, но, оглянувшись, замер: на плетне, уцепившись полными, пухлыми руками за колья, висела школьная сторожиха Кланька. Иннокентий понял, что Кланька все видела и теперь беззвучно смеялась над ним.
Фешка, прибавив шагу, скрылась за огородами. Оставив посреди переулка обескураженного Иннокентия, она долго блуждала без всякой цели вокруг хуторских гумен, а затем выбилась на широкую дорогу и пошла по ней в помутневшую от мелкого дождика степь. Шла она бойко, почти весело. Большое удовлетворение испытывала она оттого, что ей удалось так ловко ударить этого развязного, наглого и глубоко ненавистного человека. Но занимало ее и другое: надо было подумать о том, где удастся найти приют, ибо возвращаться на хутор она уже ни при каких обстоятельствах не могла, да и не хотела. В полдень, отшагав от хутора добрых два десятка верст, усталая и до нитки промокшая Фешка остановилась около придорожного стога и, зарывшись в пахучее свежее сено, скоро заснула молодым, здоровым сном.