— А ты бы лучше признался здесь, на миру, все ли зерно сдал государству твой родитель? — подал Иннокентию совет осмелевший пастух Егор Клюшкин.
— Факт. Сам-то много вывез? — поддержал Клюшкина Филарет Нашатырь.
— Довольно смешной и странный ваш вопрос, гражданин Клюшкин, — сказал Иннокентий. — Вы спрашиваете, все ли я вывез? А я спрошу вас теперь: что у нас с вами имеется? На какие мы с вами живем дивиденды. У вас двор, можно сказать, небом крыт, белым светом горожен, а у меня и того чище. Все вы помните мое заявление, что мне ничего не надо…
— Это факт, — подтвердил Филарет Нашатырь, только что протестовавший против речей Иннокентия.
Остальные мужики, насупясь, молчали.
Иннокентий, снова выдержав приличествовавшую моменту паузу, бережно сдвинул набекрень роскошную касторовую фуражку, поправил над козырьком пылающий бант и на носках, словно боясь спугнуть тишину, вышел за дверь.
В душных горницах куликовского дома еще с вечера собрались гости, званные на проводы Иннокентия. В превеликой тесноте разместились окатовские сородичи вокруг столов, накрытых скатертями. Вороха вареной и жареной в вольном печном жару баранины красовались на блюдах. Столы ломились от пирогов с серебристыми окунями и карасями, от нежно-розоватых груздей домашней засолки. Все было к услугам дорогих гостей, полутайно собравшихся под куликовским кровом. Море напитков и горы закусок. Пшеничные величиной с решето калачи и сдобные творожные шаньги. Замысловатые ватрушки, густо припудренные сахарной мукой, и маринованная, розовая, как невинный румянец степных красавиц, капуста. А капуста, как говорится, — на столе не пусто: доброму гостю в честь и чужому не жалко!
В переднем углу, под тяжелым резным киотом сидел скорбный и тихий Епифан Окатов. Он смотрел сузившимися мутными глазами на крестовину оконной рамы, на которой пухлый паук яростно сучил длинными ногами. Глядя на паука, Окатов шептал что-то бескровными губами, то и дело сморкаясь в красный с белыми горошинами платок.
Было тягостно, тоскливо, душно. Продавец Аристарх Бутяшкин целый вечер танцевал с молодой женой тустеп, а потом, когда Луша, обливаясь потом, вырвалась из цепких рук мужа и бессильно опустилась на софу, Аристарх развернул дорогую гармонь и завел песню:
Поднялись над степями туманы,
В чистом поле белым-то бело.
Гости дружно подхватили:
Ах, куда вы ушли, атаманы?
Диким ветром ваш след замело.
Порастеряны сабли и плети.
Ни чубов на башках, ни погон.
Доживаем денечки на свете,
Допиваем шальной самогон!
Пики ржавые. Повод обрезан:
Не свернешь на обратную путь.