Своих счастливых женщин
Оплакивать меня?
Но я уверен, что он-то знал, что и город простится, и… женщины придут… Это он нам рассказал, как все будет, а знак вопроса он ставил из-за своей вечной щепетильности. А стихи-то, конечно, провидческие, как у Пастернака в «Августе». И даже то, что он слово «погибну» поставил прежде слова «умру», показывает, что он мог предвидеть гибель, как оно в конце и получилось.
Но, проходя по Арбату и заглядывая в эти страдальческие лица, я отметил, что женщин, тем более «счастливых», что-то не видно, а видны лица усталых, несчастных, сию минуту умиротворенных в этой очереди или заплаканных.
И если прощание, как просила Ольга, поделили на «для всех» и «для близких», то это стоят тоже близкие.
Уж точно ближе Гусинского и некоторых министров или депутатов.
Я подумал, что женщины все-таки занимали особое место в его стихах. «И женщины глядят из-под руки…» И – «женщина, ваша величество…», много, много других строк.
Пока мы шли, к нам выходили из очереди знакомые. Молча обнимались и возвращались на свое место. Было много зонтов.
Садовников потом скажет, мы поминали Булата у него на квартире, вдвоем:
– Больше этих людей уже не увидишь. Они тоже уходящее поколение.
– Но была же молодежь… И много! – заметила Ира. Она смотрела по телевидению.
– Была, конечно, но запомнились именно глаза, лица другие…
Через день пришло известие о смерти Копелева.
А у меня перед глазами все тот же Арбат и бесконечная череда людей, под дождем пришедших проститься с Булатом. И конечно, эти незабываемые глаза и лица. Я подумал, что эта дорога к Булату уже не иссякнет никогда и вслед за нами к нему будут приходить и наши дети, и наши внуки. Куда? Ну хотя бы к домику в Переделкине, где мне повезло бывать у Булата.
Вот комната эта – храни ее Бог! —
мой дом, мою крепость и волю,
Четыре стены, потолок и порог,
и тень моя с хлебом и солью.
И в комнате этой ночною порой
я к жизни иной прикасаюсь.
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
я плачу, молюсь и спасаюсь.
И снова тайна: не к чужой жизни, не к другой, а к иной… Иная – это своя собственная жизнь, но в ином пространстве, в ином измерении. Возможно, в потустороннем. Снова догадка, прозрение про то, что он знает.
Кстати, и сюда, в переделкинский домик, по рассказу Ришеньки, в тот траурный день тоже шли люди, бедная и святая провинциальная интеллигенция, и до сих пор идут… Чтобы… «плакать, молиться и спасаться…» И наверное, нам нужно сделать так, чтобы они могли приходить и впредь, как приходят к Чехову, Толстому, Пастернаку и другим великим соотечественникам. Пока все сохранено, пока воздух наполнен его присутствием… И это именно нам нужно, более, чем ему.