Он ходил на какой-то суматошный маскарад, вернулся домой поздно. Наутро узнал, что ночью умер отец. Когда закрывал ему глаза на цветастом плюшевом диване, труп уже окоченел, и огонь в изразцовой печи потух. Спустя полстолетия кончики пальцев все еще помнят прохладное прикосновение мягко сопротивляющейся кожи век. Выдвинув ящик письменного стола, Ансельм обнаружил сверху возле завещания листок с цитатой, написанной закругленным, энергичным отцовским почерком: «Тропою смерти мы идем с тобою, и с каждым шагом боль души смолкает»[29].
Повсюду, где висела табличка «Сдается жилье», мать охотно поддавалась желанию бесцельного осмотра, и они вдвоем частенько наведывались в зияющие пустотой анфилады комнат, садовые беседки, сумрачные конторы, господские виллы или арендуемые этажи, где их встречал запах свежей краски или затхлость и плесень. Однако поднаниматели обворовывали или обманывали ее, ведь далекая от жизни вдова совершенно не разбиралась в людях.
Паразиты: клопы в сомнительной дрезденской гостинице, оба спасались от них через окно первого этажа; потом пришлось до утра блуждать по морозным улицам. Послевоенная зима 1921 года - с плакатами «Союза Спартака», желудевым кофе и чадом раскаленных коксовых печей в артистическом кафе у Центрального вокзала. - Или крысы на заднем дворе, в ящичной соломе магазина стеклянных изделий. По ночам он просыпался от их пронзительных криков и фырканья: их борьба с кошками - целый эпос из темноты, мусора и крови. Но это было позже, в Париже, где старый клошар сидел, прислонившись спиной к мусоросборнику, с широко разинутым ртом и стеклянным взглядом. Над кабаками мерцали неоновые вывески.
Запонка для воротничка была весьма непрактичным приспособлением: металлические застежки приходилось вдевать в рубашку и воротник. Край воротника натирал шею до крови. В Мюнхене, не сумев справиться с запонкой, Ансельм позвал хозяйку. Она возилась у его шеи, и ее домовитые руки пахли луком. Руки палача, наверное, пахнут табаком. Она была замужем за сутулым банковским служащим. Иногда по воскресеньям они вместе выезжали за город. Между заснеженными буковыми изгородями в парке Шлейссхейма скрюченный гражданинчик казался грустным придворным карликом в брюках-гольф с рисунком в елочку. Ансельм чувствовал, как мимо проносится невидимый король холода, когда у чайного павильона розовый куст рассыпал под западным ветром свои лепестки.
Суповая кухня на Терезиенштрассе была дешевле столовой. Публика разношерстная: студенты, учащиеся художественного училища, старые бродяги, состарившаяся в бедности богема, уличные торговцы и разрушенные бегом времени пенсионеры. Деклассированные. Половина буржуазии была деклассированной. На масленицу дым стоял столбом: жалобно бренчали струны цитры, и на голом цементе танцевался баварский фокстрот. Бумажные розы размокали от пролитого горохового супа. Ансельм носил послевоенные лохмотья, на ногах - обмотки. В университете студенты-красильщики стояли на собраниях с важной миной - рядом с жертвами поединка народов, вернувшимися домой калеками.