— Когда кончится война, мы разыщем друг друга.
Ансельм назвался в префектуре полиции военнопленным.
Возвратившись из плена, все свое он носит с собой. Библиотека и имущество в Берлине сгорели. Во Франкфурте он узнает о смерти матери: отказало сердце. Соседи отвезли труп в детской коляске на кладбище, поскольку прислуга обессилела. Город лежит в руинах. Во вдовьей комнате ютятся displaced persons[36], оторванные от родины террором и войной. Они также разделили между собой остатки бланкгауптовского наследства. Исчез даже кузен Михель. Уже другие дети играют у маминого стола для шитья старым перламутровым перочинным ножиком.
Жилищное управление выделяет ему деревянную хибару в сельском саду у подножия Таунуса. Она убога, идиллична и наполовину скрыта за шуршащими цветами ломоноса. Из возрожденного, сияющего огнями Парижа Антуаннета хитростью проникает в голодную Германию - практически в каменный век: никаких технических приспособлений и каждодневная забота о пропитании. До колодца - полкилометра, а чтобы раздобыть ведро для воды, требуется изобретательность. Тяжелое время после лихого, но Ансельм хотя бы нашел спутницу жизни.
Снова начинать все с нуля - не всегда в тягость. Они вместе строят новую жизнь. Временное мало-помалу заменяется постоянным. Они вновь поселяются в городе - жилой дом 1846 года на одном из курортов хранит воспоминания о различных судьбах, хотя уже мало о ком известно: сумасшедший лесной асессор Бидермайер, увезенный в смирительной рубашке, - чисто гофмановский персонаж; итальянская певица, разорившаяся в казино и окончившая дни свои нищенкой - в мансарде на чужбине; майор в отставке, убившийся на прочной лестнице, - в памяти потомков обычно остаются лишь трагические случаи. - Библиотека тоже давно выросла до потолка, и Антуанетта совсем обвыклась. Сокровищница общих воспоминаний все разрастается. А годы проходят. Оба замечают это по груше в зеленеющем саду - ее тень все шире и все темнее. А как же упрямый мотив, сопровождающий мелодию всякой жизни? Он настойчиво звучит - то чуть тише, то снова отчетливее.
В Мандраки на Родосе они пили вино. Вокруг стола терлась орава тощих, как скелеты, кошек. Антуанетта наклонилась и бросила им кусок. Покрытый струпьями ребенок просил милостыню. Как только он прошел мимо, она сказала:
— Может, это его брат вчера умер?
Они бродили по пешеходному кварталу старого города. В углу разрушенного здания иоаннитов стояла женщина у корыта с водой. Чтобы не оставлять умирающего ребенка одного в каменном склепе, она выдвинула кровать в переулок - та была слишком мала для одиннадцатилетнего, и он сидел в ней на корточках, свесив голову. Видно было, что он уже не жилец: мальчик даже не прогонял навозных мух, садившихся в уголках рта и на стеклянные глаза, - он уже стал ее собственностью. И это умирание посреди груд тысячелетнего строительного мусора казалось событием, в котором нет ничего особенного: просто захотелось показать ребенку в последний раз небо, но еще нужно перестирать целый чан белья. «Что-то особенное бывает лишь в жизни - даже самой ничтожной, но только не в смерти!» - молча подумал Ансельм.