Один из них, губастый парень с рукой на перевязи по прозвищу «Кореш», которого вместе с другими бывшими комендорами зачислили в их отряд, рассказывал потом Нечаеву и Косте Арабаджи:
— Кто я теперь? Пехота… То ли было у нас на батарее! Железобетон, электричество, библиотека… Подача из погребов производилась автоматически, как на линкоре, только поспевай заряжать. И такую красавицу пришлось подорвать. Эх!..
Он махнул здоровой рукой и отвернулся, чтобы окончательно не расчувствоваться, и встретился взглядом с подошедшим Гасовским.
— Ладно, хватит тебе разводить сырость, — сказал Гасовский, у которого тоже было муторно на душе. — А мы, думаешь, даром едим фронтовой хлеб? Кого мы только не били! — он принялся считать, загибая непокорные пальцы. — Охотничий полк третьей румынской дивизии — вдребезги, раз. Шестой гвардейский, два. Стрелковый полк «Михаил Витязу», три. А ты говоришь — пехота! Да мы тут, если хочешь знать, все с боевых кораблей. Сами пошли в пехоту, добровольно. Видно, у всех у нас планида такая.
— Истинно, — поддержал Костя Арабаджи. — Не дрейфь, браток. И в пехоте воевать не грех. Ты вот на меня посмотри. Знаешь, кто я такой? Ты «Листригоны» товарища Куприна когда-нибудь читал? Ну так вот, это все про меня было написано, я ведь тоже балаклавский… Потомственный, можно сказать, моряк.
— Так-таки про тебя, — усмехнулся Нечаев. — «Листригоны» когда написаны? Тебя тогда еще на свете не было.
— Ну и что? Тогда мой батя рыбачил. И дед. А посему это все мое, — он широко повел рукой. — Земля, лиманы, море… И что про них написано, то, стало быть, и про меня. Уразумел?
— С нами не пропадешь, браток, — сказал бывшему комендору Сеня-Сенечка.
— Слыхал? — спросил Костя Арабаджи. — Золотые слова. Не пожалеешь…
Он слегка шепелявил — в рукопашной ему выбили передний зуб — и говорил мягко, как настоящий одессит: «слюшай», «рюка», «шюба»… И картинно сплевывал в сторону. Коль скоро их отвели на отдых, то он, Костя Арабаджи, имеет законное право делать и говорить все, что ему заблагорассудится.
Было жарко. Нечаев сгреб руками охапку сена и понес ее под навес. Там в затишье на лемехе ржавого плуга сидел тощий петух. На земле валялись старые грабли. Вскоре туда же перебрался и Гасовский, решивший побриться перед осколком зеркала.
Хоть бы какая книжонка нашлась! А может, написать письмо? Но письма не приходили, и писать было незачем.
— Ты чего заскучал? — спросил Гасовский, скосив глаза. — Потерпи, скоро обед привезут, я уже за ним послал.