* * *
Якоб Гримм, тоже соблазнившийся пирожными, словно в опровержение своих предыдущих жалоб на невыносимую скуку, с увлечением рассказывал собравшимся о недавно законченном им переводе скандинавских саг. Войцех, читавший Эдды еще в Варшаве у Лелевеля, с интересом присоединился к кружку, в котором приметил и Уве Глатца, внимательно прислушивавшегося к разговору.
— Вот он, яркий пример единения поэзии, философии и религии! — воскликнул Шлегель. Его скошенный подбородок упирался в жесткие концы воротничка совершенно неромантическим образом, несколько портя впечатление от восторженности тона. — Простые сердцем язычники предчувствовали истину, и только в простоте нравов — истинная свобода духа.
— Мне кажется, — с улыбкой заметил Гримм, — что это умозаключения, основанные на рассуждениях, а не на фактах. Наши предки даже более нас придавали значение условностям. Традиция заменяла им закон.
— Но человеческие чувства проявлялись свободно! — сердито возразил Шлегель. — А героизм не подчинялся политической необходимости.
— Вот граф вам может рассказать про героизм, — Глатц кивнул в сторону Шемета, — получите сведения из первых рук. Чем пахнет героизм, герр Шемет?
— Грязью и кровью, — сквозь зубы процедил Войцех, — гнилыми сухарями и нестиранным бельем. Совершеннейшая простота нравов.
Шлегель демонстративно поморщился.
— Простите, господа, — он слегка поклонился, — но мы говорим о поэзии, а не о приземленных реалиях. Единственное предназначение человечества — запечатлеть божественную мысль на скрижалях природы. И поэтическое переосмысление грубой прозы жизни — вот его истинная цель.
— И вы считаете, что мы с ней хуже справляемся, чем наши предки? — иронически выгнув бровь, осведомился Гримм.
— Покажите мне хоть одно современное произведение искусства, которое достигло бы величия и пафоса древних! — отпарировал Шлегель. — Прогресс, о котором твердили французские просветители, завел нас в тупик. Только возвращение к истокам может спасти человечество от гибели.
— Непременно подам совет госпоже фон Арнштейн в следующий раз угостить гостей ячменными лепешками и пивом, а не пирожными и шампанским, — тряхнул золотой гривой Уве, — надеюсь, это приблизит нас к идеалу. Впрочем, мне это не грозит, я не ем пирожных. И пью только кьянти. Не хотите ли присоединиться, герр Шемет?
Войцех хотел. От возмущения высокопарными тирадами «толстого борова», как он мысленно окрестил про себя Шлегеля, пересохло в горле. Ироничный Уве, без сомнения, был значительно ближе к искомой поэтом простоте нравов, хотя и предпочитал кружевные жабо крахмальным воротничкам.