Много тяжелых часов пришлось пережить Сивой. Ужаснее всего было, когда к хозяину приходили черные бородатые люди. Они вламывались в хлев, бросались к ее детенышу, поднимали его ноги, шлепали по крупу, раскрывали рот и ковыряли в зубах. Пошумев, покричав, намахавшись руками, они уходили, но тотчас возвращались снова и опять уходили. Наконец на жеребенка надевали недоуздок и уводили ее дитя неизвестно куда.
Сивая хорошо понимала, что она никогда больше не услышит его ржанья, что никто уже не станет весело прыгать вокруг нее, когда она вернется с полевых работ. Обрывая повод, она перескакивала через забор и пускалась вслед уведенному от нее детенышу.
Хозяин знал повадки своей кобылы, он подстерегал ее на дворе и изо всех сил хлестал кнутом. Однако в такие минуты она чувствовала только боль и тоску своего сердца.
Сквозь щели бревенчатого хлева Сивая не раз далеко в поле видела жеребенка; он звал мать жалобным, детским голосом. После этого кобыла металась до позднего вечера, всю ночь ржала и несколько дней не дотрагивалась до корма.
На пастбище, заметив вдали воз или пасущихся лошадей, она, словно обезумев, пускалась к ним через поле. Подбежав к чужим лошадям и жеребятам, она кидалась в табун, обнюхивала всех и, не находя своего, бежала дальше.
Чтобы отучить животное от такого дурачества, хозяин стал ее крепко привязывать. Удары кнута, подкрепленные ругательствами, теперь то и дело сыпались на ее спину. И Сивая всем своим нутром ощущала гнетущую власть человека, силу его руки и воли, из-под которой уже не уйти ни ей, ни ее детям, — тяжелое рабство, прекратить которое сможет только смерть.
А пока, забыв обо всем на свете, она несла тяжелое бремя будней от раннего утра до поздней ночи.
Когда появилось на свет шестое ее дитя, на этот раз жеребчик, такой же сивый, как и мать, кобыла с жалостью оглядывала его, может быть своего последнего, и думала о том, что его ожидает.
К неописуемой радости матери, хозяин, словно сочувствуя ей, сказал:
— Ну, на этот раз жеребчик… Наша старуха долго не протянет… Теперь у нас прибавилось земли, и, пожалуй, понадобятся две лошади. Ладно, не продадим Сивку, — добавил он, оглаживая жеребенка.
Так просто было дано ему имя.
Как хорошо было Сивке узнавать мать по запаху, сосать сладкое молоко и чувствовать, как оно течет в горло и, словно теплая кровь, разливается по всему телу! Сколько его ждало новостей в хлеву, и на дворе, и в поле! О, какое это счастье! Стоит только заржать, и голос твой эхом вернется к тебе с опушки леса! Как радостно чувствовать жизнь каждой шерстинкой, каждым мускулом, как приятно вскидывать ноги, разрезать ушами прозрачный живительный воздух и птицей уноситься далеко-далеко вперед!