— Не Юргис ли это Кальнюс? — отзывался он с печи, прислушиваясь к голосу вошедшего.
— Ну вот еще что выдумал! — говорили мать или отец. — Юргиса-то ведь когда еще похоронили… Разве не помнишь? Ты сам еще за его гробом шел. Это кузнец Стяпас из Рубяй пришел.
— Ай-ай-ай, Кальнюса, силача Кальнюса уже нет, — начинал причитать старик и, шевеля губами, долго копался в своей памяти, ставшей настоящим кладбищем его друзей и знакомых.
Однако всех поражала одна особенность, редкая в таком возрасте: отличный слух старика. Он постоянно слышал то гром при ясном небе, то выстрелы, то зов о помощи.
Иногда, бывало, подымется с лежанки, перекрестится и скажет:
— Вечная память ему! Еще одного отпевают, только меня бог забыл…
Переглянутся люди, выйдут на двор — ничего не видно и не слышно. А через час и впрямь повезут мимо окна покойника.
Это чутье старика мать считала божьим даром, а нам, детворе, оно казалось странным и страшным. Проснувшись ночью, Батя, бывало, рассказывал, что он слышит, как кто-то шагает по двору или скребется на чердаке.
На краю деревни, на высоком холме, раскинулось заброшенное со времени голода и мора кладбище. Поросшее кустарником, оно служило укромным уголком для детей и птиц, осенью слетавшихся сюда полакомиться тронутой первыми заморозками ежевикой, которая вилась над провалившимися могилами предков. Последним на этом заброшенном кладбище и был похоронен старый Катинас, умерший на возу в дороге, когда он бежал от войны.
После стольких лет в памяти моей сгладились черты Батеньки. Только совсем недавно, когда я снова посетил родные места, мне случилось подивиться старинной прялке моей матери, которая по-прежнему стояла в углу.
— Это работа Катинаса. Никто уж такой легкой и удобной прялки не смастерит.
Вот тогда и полюбопытствовал я, осведомился о Батеньке, чей образ будто светлыми штрихами начал вырисовываться в моей памяти. Я спросил:
— А что он, родственником нам приходился или чужой был?
— И родственник и чужой, — начала свой рассказ мать. — В этих краях все мы родственники, все из одного, как говорится, колена. Как пошла строиться деревня, две избы только здесь и было. Вокруг леса дремучие, дебри непроходимые. Это теперь столько понастроили. Катинаса в семье твоего отца приютили. Когда я замуж выходила, он тогда на печи все лежал, а до этого с сумой да с палкой по миру шатался. Вот отцовская родня его и пожалела — дали угол ему. А он не дармоедничал, не ленился — начал у себя за печкой столярничать. Видишь, вот полочка посудная, прялка, валек — все это его, стариковской, работы. Пока сил хватало, он и тесал и стругал, весь дом изделиями своих рук наделил, а как время выдастся, и на других еще работал. Заработанные деньги у себя не складывал, за постой все отдавал сполна. За всю свою долгую жизнь никогда не курил и не пил. Вот поэтому-то до таких преклонных лет и дожил. Он и сам не знал, который год на свете живет. Сколько помню его, он все такой же — седой как лунь, без костыля шага не ступит. Зато уж слух у него — цветы когда распускаются, и то, кажется, чует.