— Я должна сказать тебе. — Теряюсь я. Мне никак не удаётся подобрать слова. — И той девушке должна тоже. Она не знает, какой ты! И про ребёнка…
Дубровский меняется в лице. Это перевоплощение, достойное роли в каком-нибудь триллере, пугает меня до чёртиков.
— Оставь её в покое, поняла?! — Рычит он, хватая меня за рукав и грубо подтаскивая к себе.
— Э-эй! — Подаётся вперёд Катя, но её перехватывают бугаи-охранники.
— И меня оставь. — С отвращением выплёвывает мне в лицо Никита. А затем, едва ли не отшвыривая меня от себя, точно неприглядную, испорченную вещь, добавляет: — Пошла вон, дура!
Я не верю своим ушам.
Вижу, как он разворачивается и уходит, и мой мир тонет в серых красках горечи. А затем вдруг окрашивается красным — это цвет боли. Только уже не моральной, а физической, потому что я отчётливо ощущаю тупую ноющую боль внизу живота. Она буквально разрывает моё тело на куски.
— Алиса! Алис! — Слышу я Катькин голос. — Скорую! Скорее!
Но нас двоих нагло выпихивают на улицу. В нос бьёт запах дождя, прелых листьев и выхлопных газов. Прохладный воздух помогает сделать первый, по-настоящему глубокий вдох.
— Подожди, подожди, моя хорошая. — Причитает подруга.
Кажется, она звонит куда-то. Телефон пляшет в её руках, она кому-то что-то кричит, просит помощи.
«Всё будет хорошо, — доносится до меня откуда-то мамин голос, — просто потерпи».
— Больно? — Вдруг испуганно спрашивает Катя, завершив звонок.
Я приваливаюсь к стене.
Не знаю.
Всё моё тело сейчас состоит из боли. Я проваливаюсь в неё, словно в большую мясорубку. Мне плохо. Плохо.
А потом скорая, чьи-то грубые руки, терзающие мой живот многократными нажатиями, равнодушные фразы о том, что сейчас всё выяснят, и ощущение, что никто никуда почему-то не торопится.
Укладываясь на холодную, твёрдую кушетку в смотровой процедурного кабинета и давая себя ещё раз осмотреть, я закрываю глаза и думаю о том, что хочу — точно хочу, чтобы они спасли ребёнка, на счёт которого я ещё совсем недавно сомневалась, есть ли он внутри меня или нет.
— Сейчас возьмём анализы. — Говорит кто-то.
Я не запоминаю их равнодушных глаз, спрятанных за масками. Мне трудно найти такое положение, в котором не болел бы живот.
— Сюда нужно помочиться. — Стальным голосом приказывает медсестра.
Я с трудом встаю, ухожу в соседнее помещение и делаю то, что она велит. Возвращаюсь и отдаю баночку. Кажется, что боль теперь везде. Я сама — боль.
Меня тыкают иголками, берут кровь, меряют давление, что-то спрашивают, а затем велят расслабиться и не стонать. Это очень трудно, почти невыполнимо.