Она начинает подпевать и страшно фальшивит.
— Айюла! — зову я, прочистив горло.
Не прерывая танца, она поворачивается ко мне и расплывается в улыбке.
— Как дела на работе?
— Нормально.
— Класс. — Айюла колышет бедрами, сгибает ноги в коленях. — Я тебе звонила.
— Я была занята.
— Хотела приехать к тебе, чтобы мы вместе сходили на ланч.
— Спасибо, но ланч у меня обычно прямо в больнице.
— Ага.
— Айюла… — вкрадчиво начинаю я.
— М-м-м?
— Давай я нож заберу.
Танец замедляется, пока не остаются лишь покачивание корпусом и редкие взмахи руками.
— Что?
— Говорю, давай я нож заберу.
— Зачем?
— Ну… Он тебе не нужен.
Айюла обдумывает мои слова. Обдумывает не дольше, чем горит спичка.
— Спасибо, но нет. Я лучше оставлю его у себя. — Айюла ускоряет свой танец и, кружась, отворачивается от меня. Нужно попробовать другую тактику. Я беру ее айпод и уменьшаю громкость. Айюла поворачивается ко мне с недовольным видом. — Ну что такое?
— У себя нож держать не стоит. Вдруг полиция с обыском к нам нагрянет? Лучше в лагуну его брось — так меньше шансов, что тебя поймают.
Айюла скрещивает руки на груди и прищуривается. Мы буравим друг друга взглядами, потом она со вздохом опускает руки.
— Кореде, этот нож мне очень дорог. Это все, что у меня от него осталось.
Кто-то другой, может, и поверил бы ее сантиментам, но меня таким спектаклем не проведешь. Способна ли Айюла на настоящие чувства — еще большой вопрос.
Интересно, где она прячет нож? На глаза мне он попадается только вонзенным в окровавленное тело, а порой я и такие моменты пропускаю. Почему-то не верится, что Айюла решилась бы орудовать другим ножом. Кажется, на убийства ее толкает конкретно этот нож. Хотя что тут невероятного? Кто сказал, что у предметов не может быть собственной воли? Или что предметом не управляет воля его прежних хозяев?
Нож Айюла унаследовала от него (под «унаследовала» я подразумеваю «забрала себе, прежде чем его тело остыло в могиле»). Желание забрать его вполне понятно: тем ножом он очень гордился.
Хранил он его в ножнах, запертым в ящик стола, но, когда приходили гости, непременно доставал, чтобы похвастаться. Держа изогнутое девятидюймовое лезвие кончиками пальцев, он демонстрировал черные загогулины, отпечатанные и вырезанные на светлой костяной рукояти. Как правило, показ сопровождался историей.
Иногда нож становился подарком Тома, однокашника по университету, в благодарность за спасение на море. Иногда нож превращался в трофей, отнятый у солдата, пытавшегося его им зарезать. Иногда — в его любимейшей версии — нож был памяткой о сделке, заключенной с шейхом. Сделка прошла так успешно, что шейх предложил ему на выбор свою дочь или нож, последнее творение давно умершего оружейника. У дочери один глаз видел хуже другого, поэтому он взял нож.