— Что это?!
— По-мо-ги! — простонал судовой вож, из последних сил напирая на рулевой брус.
Подкормщиков вблизи не было. Митроха навалился на кормило. Острое ребро бруса тут же врезалось ему в грудь, сдавило дыхание, глаза выпучились от боли и страха. «Так вот оно какое — море!»
— Поперек волны нать держать, не то враз опружит, — прокричал кормщик.
Митроха, сжав зубы, держал.
— Потонем?
— На корги не бросит, дак и не потонем. Не бойсь, паря. В море беду-то терпеть не диво.
Сколько же он проспал под палубой? Не слышал даже, когда выходили в море. Но когда б ни вышли, такого — вот этого — не должно было быть! Небо свинцово давило на водяную бездну, которая бесновалась, затягивала насад в свою черную глубь, а потом подбрасывала как щепку, вырастала впереди стеной и разбивалась о палубу в смертоносные клочья. Митроха едва стоял на ногах, дрожавших от напряжения. Когда же все успело так измениться? Будто ад растворил свои врата.
— Охти мне! Море — измена лютая, — словно прочел его мысли кормщик. — Дак и без страха Господня по нему не походишь.
Вдруг стало легче. Рядом с Митрохой на брус легла еще пара рук.
— Ты откуда взялся, ушкуйная голова? — Иван Никитич был гневен, но все же пересердить море и он бы не смог.
— Ветром, дядька, занесло, — без сил пробормотал отрок.
Он отвалился от руля и в изнеможении опустился на залитые водой доски. Обвязал себя в поясе дрогом. Подполз к борту и ухватился за лодейное ребро.
Лютой смертью умирают поморы. Но они сами ее выбирают. А ему-то за что?..
...За ночь, расцвеченную серо-зелеными и лиловыми красками, море устало беситься. За укрывшими лодью островками вовсе было почти тихо. Позади над пустыми клочками земли и в проливе меж ними стояла пепельная мгла. Митроха, едва опомнясь от смертного страха, оборачивался за корму и не верил, что спаслись. Когда насад понесло к островам, кормщик закрепил руль вервием, истово перекрестился, сбегал куда-то и вернулся с белой рубахой в руках. Стал тут же, у кормила, натягивать ее поверх своей, насквозь мокрой. Лицо помора сделалось совершенно спокойным и даже, почудилось Митрохе, торжественным. Тут уж у него и надежд никаких не осталось — судовой вож лишился рассудка, а лодью сейчас разобьет о скалы.
Когда этого почему-то не произошло, кормщик огляделся, с трудом стянул налипшую рубаху и снова припал к рулю...
Митроха отвязался и встал на ноги. Лодья оживала говором, людским движением. Служильцы быстро перекидывали из рук в руки черпаки-плицы, выметывая за борт воду из чрева лодьи. Дядька Иван Никитич тревожно оглядывал окоем за кормой. Митроха поежился от мысли о двух других насадах.