Да и об остальных художниках почти все они отзывались не лучше, с презрением, говоря: «Эти невежественные мазилки». Художники отвечали им тем же.
Постепенно «Мир искусства» из журнала искусства и литературы стал превращаться в журнал литературы и искусства и из мнимо декадентского – в действительно декадентский, так что, собственно, уже нельзя было возражать против этой клички.
Все это вызвало оппозицию не только художников, но и «левой» части самой редакции.
Кризис был неизбежен.
Открытый бунт подняли художники-москвичи, и главную роль в нем играл, как и в первом бунте против передвижников, Сергей Иванов. Организационно бунт был подготовлен отлично.
На выставку 1903 года съехалось неожиданно для ее организаторов много художников-москвичей. Почуяв что-то неладное и зная недовольство многих, Дягилев в речи, посвященной открытию выставки, сказал, что, по имеющимся у него сведениям, некоторые участники недовольны действиями жюри, и поэтому он просит подумать об изменении форм организации выставок.
Один за другим начали подниматься со своих мест москвичи и говорить, сначала робко, а потом все определеннее, что да, действительно, изменения необходимы, что нужно расширить жюри и что надоели «диктаторские замашки».
Неожиданно вслед за москвичами стали выступать петербуржцы – Браз, Билибин и некоторые другие – и говорить то же самое.
Решающим ударом было выступление Бенуа. Он присоединился к мнению большинства.
Дягилев был очень взволнован: умирало его детище. Уравновешенный Философов сохранял внешнее спокойствие и только саркастически улыбался, а когда все желающие выступили, поднялся и громко сказал, ни к кому не обращаясь:
– Ну и слава богу. Конец, значит.
Рассказывая в своей автомонографии об этом эпизоде, Грабарь с грустью вспоминает: «Все разошлись, и нас осталось несколько человек. Молчали. О чем было говорить? Каждый знал, что „Миру искусства“ пришел конец. Было горько и больно».
Журнал перестал издаваться, выставки прекратились. Художники начали выставлять свои картины на других выставках. Почти все мирискусники вошли во вновь организованный Союз русских художников. Некоторым участникам эта организация представлялась даже более близкой. Она сохранила много положительного из того, что имелось у «Мира искусства», но казалась как-то демократичнее, в ней не чувствовалось того налета изысканности, аристократической утонченности, который был свойствен «Миру искусства» и который отпугивал от него многих художников, по духу своего творчества родственных ему.
А два года спустя, словно бы в отместку изменникам, Дягилев организовал, в последний раз в России, совершенно блестящую выставку, организовал так, как только он мог это сделать в порыве вдохновения. И сам отбирал картины, и диктаторствовал, и устраивал – все делал сам, на свой страх и риск, руководствуясь только своим вкусом. И конечно же, опять вышел победителем. Вокруг выставки поднялся страшный шум из-за малявинского «Вихря». Появилась, естественно, статья Стасова. В ней он ниспровергал все и всех, кроме Серова: «Среди всей этой массы странных или безумных картин едва ли не единственным светлым исключением являются произведения Серова. Этот человек – настоящий, верный и справедливый талант, и можно только новый раз подивиться, как он держится и существует среди чумного сектантского задворка русских декадентов. Как он среди них не задыхается от недостатка свежего воздуха?»