Она была права, конечно, по-своему. Но Серов затратил на портрет гораздо больше времени, чем думал затратить. И он считал, что имеет право получить за него больше, чем думал получить вначале. И он заявил об этом графине, несмотря на то что эта графиня – жена Льва Толстого. А может быть, именно поэтому.
Было в нем что-то от Жюльена Сореля, героя романа Стендаля. Пережив в детстве неприятное чувство ребенка, постоянно «подбрасываемого» в чужие семьи: то к Коганам, то к Репину, то к Мамонтовым, он, даже будучи взрослым и независимым человеком, очень болезненно, подчас больше, чем это следовало, относился ко всему, что хоть в малейшей степени могло стеснить его независимость, затронуть его самолюбие. Именно там, где любой другой проявил бы уступчивость, он проявлял упорство, иногда смешное и странное. Именно потому, что все посетители благоговейно выказывали гениальному человеку свое расположение, он, Серов, оставался корректен и холоден, писал портрет жены, который был заказан, и ни разу не попытался сделать даже набросок самого Льва Николаевича, хотя в душе преклонялся перед ним.
Почему он так поступил тогда? Может быть, все из той же странной, как у Сореля, гордости, или потому, что десятки художников успели надоесть Толстому, изображая его отдыхающим, пишущим, идущим за сохой и даже молящимся в лесу, Толстой уже утомился отказывать художникам, смирился по-толстовски, махнул рукой. Как-то сказал Репину:
«Ладно уж, рисуйте, я теперь, как девица, потерявшая невинность, никому не отказываю».
А может быть, Серов не написал Толстого потому, что увидел его в домашней обстановке совсем не таким, каким хотел бы увидеть, не великим писателем, а только слабым стариком, которого ему было очень жаль.
Серов, приехав домой, рассказывал, какое неприятное впечатление произвели на него сыновья Толстого, как третировали они отца, какой у старика был несчастный, расстроенный вид. Серову было больно за этого человека, величайшего писателя.
К месту ли было писать портрет Толстого?
А портрет жены его писан без симпатии, совсем без симпатии, и, очевидно, поэтому писать было труднее, чем он думал. Но, попросив за него добавочную плату, он не получил ее. И искренне огорчился.
Впрочем, и он был по-своему прав. Впоследствии, когда он уже понял, что это бесполезное дело – набавлять цену за работу, – он говорил, беседуя с Ульяновым о подобных случаях:
– А если он, этот портрет, вышел лучше, чем я сам ожидал, разве эти господа догадаются по-настоящему понять и оценить его?
И задавал вопрос – риторический, конечно: