Этого еще не хватало! Дягилеву писать Серов не стал, написал Нувелю, который – это известно было немногим – имел на Дягилева в музыкальных предприятиях решающее влияние: «Да-да, по всей вероятности, Сергей Павлович решил-таки по-своему, как мы с Нижинским ни отговаривали, – пригласить Кшесинскую. Как-никак, на мой взгляд, это позор.
Во-первых, при всех гимнастических достоинствах она не артистка. Во-вторых, она Кшесинская, это тоже кое-что. Настоятельной необходимости ставить „Лебединое озеро“ не вижу. Уж нет ли здесь желания опять иметь близость и дела с так называемыми сферами, то есть с великими князьями и т. д. и т. д. Все это весьма печально и отбивает у меня, по крайней мере, иметь какое-либо касательство к балету, к которому имею некоторую привязанность. В Лондоне думал, что эта затея не состоится, но, раз сама Кшесинская об этом заявляет, – следовательно, это так»[105].
Но зубная боль прошла. Матэ вернулся в Петербург, Ольга Федоровна уехала в Ино и сразу же начала сборы в дорогу: предстояло в ближайшие дни возвратиться в Москву – детям нужно в гимназию.
Серов остановился в Москве подготовить квартиру. Потом решил на несколько дней съездить в Домотканово.
Что его туда потянуло? Все то же предчувствие близкого конца, вызвавшее потребность проститься?
Он пробыл там недолго. Как-то затеяли игру в городки. Подошла очередь Серова. Он бросил палку, потом другую. Город разлетелся. А он вдруг побледнел и схватился за сердце. С трудом перевел дыхание, едва добрел до скамьи.
Поездка на Кавказ, конечно, была отменена. Вместо нее – посещения врачей. Врачи определили грудную жабу и велели меньше работать, бросить курить…
Приехавшая в Москву Валентина Семеновна была поражена мрачным видом сына, и эта мрачность особенно была тягостна после его недавнего оживления. Опять он держался рукой за грудь и опять, когда они остались одни, задавал – в который раз – пугающий вопрос:
– Как умирал отец? Расскажи…
А что она могла ему рассказать? Что его отец умер от той самой болезни, которую теперь определили у него?..
Не в эти ли дни Серов задумал картину о Бетховене? Остались два наброска. Мрачный в последние годы жизни, уже глухой композитор. На одном наброске Бетховен сидит, он согнулся в кресле, рука, сжатая в кулак, лежит на столе; на другом – идет на зрителя. Оба рисунка темные и чем-то напоминают рембрандтовские офорты.
На рисунках нет даты, и, конечно, невозможно точно сказать, когда они сделаны, но несомненно, что нарисованы они в очень мрачном настроении и с мыслью о смерти.
Эта мысль приходила к нему в последнее время при самых неожиданных обстоятельствах.