Кроме того, нужно было репетировать. Серов, как всегда, проявил отменный актерский талант. Врубель испытания не выдержал, зато у него оказался красивый голос, и ему было поручено исполнение за сценой неаполитанской песенки «Санта Лючия».
Но не только спектаклем и декорациями занимался Серов в большом кабинете Мамонтова. Незадолго до того Коровин получил заказ сделать роспись для церкви при мануфактурной фабрике Третьяковых в Костроме. Он долго мучился с этой работой, все не зная, с какой стороны к ней подойти, и, когда Серов появился в Москве, обрадовался, взял его в компанию, и они стали вдвоем писать эскиз.
Это был период особенного сближения друзей. Мамонтов даже шутил, что теперь трудно различить, где кончается один и где начинается другой. И свое прежнее «Антон и Артур» заменил новым: «Коров и Серовин».
Дружба Серова с Остроуховым в это время немного охладела. Летом 1889 года Остроухов женился, стал богатым человеком, сразу как-то посолиднел. Пока шла переписка, все оставалось как будто по-прежнему, но, встретившись, друзья почувствовали отчуждение. Былая теплая дружба времен общей мастерской на Ленивке и катания в гондолах в Венеции – ушла. «Редко вижусь с Семенычем, какая-то неловкость установилась между нами, – с грустью признается жене Серов, – хотя и принимаем друг перед другом тон непринужденности. Нет-с, обстановка и все такое много значат. Прежде я искал его сообщества, теперь нет. Не знаю, что будет потом. Притом его теперешняя всегдашняя забота об устройстве дома как можно комфортабельнее и роскошнее положительно наводит на меня тоску. А дом действительно комфортабелен до неприятности».
Коровин был совсем другим человеком, прямой противоположностью Остроухову, да и Серову, впрочем, тоже. Серов, как и Остроухов, был склонен к «солидности», хотя у него это было чем-то внешним, у Остроухова – сущностью. Роскоши Серов не любил, комфорт же впоследствии полюбил, и даже очень.
А Коровин был типичным представителем богемы, пылким, безалаберным, с вечной сменой мнений и настроений. То восторгался чем-то, то негодовал, то ленился, ничего не делал, то начинал вдруг каяться, проливать слезы по поводу своей необразованности. «Мне пришлось видеть похороны Ренана, – писал он Серову из Парижа. – За гробом шли такие симпатичные физиономии, на меня эти похороны произвели такое впечатление, я увидел лица и выражения людей, стоящих во главе светлого интеллигента мысли, прогресса человеческой жизни. Это чувство таким восторгом наполнило меня, что я по приходе домой разревелся от досады, что я мало работал и так много жизни провел в ненужных и дурных минутах».