Вернувшись домой на обед, я нашел скворцов околевшими. Мухи ползали по их окровавленным головкам. Наша кошка сидела в углу двора, где была подвешена клетка, задрав голову кверху, облизываясь и в глубине души питая надежду, что хозяева дадут ей этих прекрасных птичек.
В эту минуту я так сильно почувствовал свою вину, что стал противен самому себе.
Но досаду я сорвал все-таки на кошке, которой дал такого пинка, что она отлетела на два метра в сторону.
На нашем дворе я вырыл глубокую яму и похоронил в ней скворцов. И с тех пор я не помню, чтоб когда-нибудь ловил птиц.
Мне тогда было лет десять-одиннадцать, не больше.
На дворе стоял дождливый майский вечер, когда мы сели ужинать в нашей кухне. Ветер свистел между стропилами, деревьями и проводами, как в декабре. Отец не знал, кого бранить, меня или мою сестру, потому что мы то и дело засыпали с ложкой тюри во рту.
Вдруг над потолком, в сенях, сразу за кухонным порогом послышалось странное постукивание: тук-тук-тук-тук-тук…
Сначала сильно, потом тише, тише, и наконец все смолкло.
Человеческая рука не могла бы стучать более отчетливо.
Мы замерли. Отец пожелтел, как воск. Мать задрожала. Мы с сестрой переводили взгляд с отца на мать; от страха мы не могли открыть рта.
Слышалось только легкое посапывание маленького братишки, спавшего в люльке, и потрескивание оливковых дров в очаге.
Отец выпил стакан воды, взял себя в руки и сказал:
— Ничего там нет. Ешьте, дети.
У матери глаза расширились от страха, но она постаралась улыбнуться и пробормотала:
— Это мы ослышались.
В то же мгновение стук на потолке в сенях раздался снова, но сильнее и дольше, чем прежде.
Мама пронзительно вскрикнула, схватила сестренку и меня и, прижав нас к груди, опустилась в углу, около очага. Отец вскочил и как вкопанный остановился около нас. Я плакал в голос на груди матери. Моя сестрица плакала еще сильней.
Прошло несколько ужасных, страшных минут, сопровождаемых ветром, завывавшим между стропилами и свистевшим среди деревьев и проводов.
Взглянув на отца, я испугался еще больше. При слабом свете очага и лампы, стоявшей на очаге, по его осунувшемуся лицу пробегали желтые и синие тени.
— Что это? — спросил он себя, с трудом переводя дыхание.
Мать перекрестилась и прошептала:
— О Иисусе Христе! О святая Мария! — и слезы побежали по ее испуганному лицу.
Ветер дул не переставая. Мне послышалось где-то жалобное мяуканье кошки. Казалось, это был голос нашей кошки.
— Отправляйтесь спать, — приказал отец и стал помогать матери убирать со стола, бормоча изменившимся, охрипшим голосом: — Что это?