– Чай. Это означает жизнь.
– Красивый кулон. Но тебе придется его снять. – Я вспомнила, что Сол тоже предупреждал меня об этом. В канализации я не восприняла всерьез его опасения. Но носить кулон здесь, на улице, и выдавать окружающим в себе еврейку означает арест и смерть. Я расстегнула цепочку с кулоном и сунула ее в карман.
– А теперь пойдем, – сказала Элла.
Мы пошли на восток вдоль берега реки в сторону Подгуже, района, где находилось гетто. Улицы казались шире, чем я помнила, и все выглядело зловещим и угрожающим. Я не должна здесь быть. Мне безудержно хотелось снова заползти в канализацию.
Мы двигались к гетто, петляя по переулкам и прячась в тени зданий. Я съеживалась от стука наших ботинок, слишком громко стучащих по брусчатке. Даже выходить на улицу в такой час считалось преступлением, и если бы нас заметили, то задержали бы и допросили. Я бы никогда больше не увидела мать. Я шла осторожно, опасаясь, что каждый шаг мог оказаться последним. Однако Элла двигалась по улицам с завидной уверенностью. Внезапно меня охватило чувство обиды. Ее родной город был в равной степени и моим, по крайней мере так было раньше. Но теперь я словно иностранка, гуляющая по городу из ее милости. Я подавила в себе это чувство. Единственное, что сейчас имело значение – раздобыть еду. Я подумала о тех, кто остался в канализации и рассчитывал на меня, и о том, что с ними будет дальше, если я вернусь без еды или не вернусь вовсе.
Вскоре мы добрались до Подгорского рынка, главной рыночной площади в Подгуже, находившейся сразу за стенами гетто. Сейчас там было пусто, если не считать нескольких крыс, что рыскали в мусорных баках в поисках еды. Мы обогнули собор Святого Иосифа – огромный костел в самом начале площади, выстроенный в неоготическом стиле, и подошли к стене гетто. Ворота были закрыты, хотя внутри держать было некого. Мы обошли по периметру высокую кирпичную стену, пока не обнаружили разрушенный кусок, и, осторожно переступив через щебень и камни, попали внутрь. Последствия разрушения были сильнее, чем я слышала или представляла: ряды выгоревших зданий, разбитые окна, виднелись только каркасы домов, где когда-то жили люди. Я посмотрела на оцепеневшую Эллу. Я слишком хорошо знала гетто, но она впервые оказалась здесь, ее лицо исказилось от ужаса, когда она увидела, в каких ужасных условиях мы жили – и как все это закончилось.
– Пойдем, – позвала я ее, подталкивая вперед. Теперь настала моя очередь идти первой, петляя по улицам гетто, направляясь к дому на Львовской улице, о котором мне рассказывал Сол. Воздух был пропитан запахом гари и чего-то едкого, может, горящего мусора. На углу Йозефинской улицы я остановилась и посмотрела в сторону дома, где мы когда-то жили. Гетто не был моим домом – нас туда загнали, и до канализации оно представлялось мне самым ужасным местом, где я жила. И все же это было последнее место, где мы с родителями были вместе, и я поймала себя на мысли, что меня захватили воспоминания и даже ностальгия, чего я никак не ожидала. Где-то в глубине души я хотела бы взглянуть еще раз на нашу квартиру в гетто.