— Как же это случилось? — спросил учитель.
Усталость и опустошенность мешали Аркадию придумать оправдание, попытаться вывернуться. С недоумением взглядывая на себя как бы со стороны, Аркадий медленно рассказал, что с ним случилось, ничего не преувеличивая и ничего не скрывая.
Лазарев молчал. Вначале он думал только о Губкине и Васе, которые, не задумываясь, бросились на помощь Сенникову, думал о пропавшем Пряхине, о Почуйко и вдруг, сам того не желая, задумчиво и даже беззлобно сказал:
— Бросить командира… Струсить… Какая же вы дрянь, Сенников…
Если бы на Аркадия кричали, топали, грозили бы ему и даже били, он в эти минуты принял бы все как должное. Но беззлобный, усталый голос Лазарева, чем-то похожий на вспышку Пряхина, заставил его глубже и безжалостней вглядеться в самого себя. И то, что он увидел, окончательно сломило его. Ноги уже не держали его, он сел на обрубок бревна и, закрыв лицо, зарыдал судорожно, почти без слез, как в детстве. Рыдания душили, казались непростительно стыдными, точно утверждающими лазаревский приговор, и оттого, что Аркадий понимал это, они только усиливались. Боль, жгучий стыд и сознание полного крушения всего, чем он жил, ломали Аркадия, и справиться с этим он не мог.
Лазарев посмотрел на его вздрагивающие плечи, сплюнул, разыскал топор и стал рубить дрова для костров. Временами, когда нога отзывалась на неловкое движение особенно острой болью, он выпрямлялся и осматривался.
Все так же полыхало зарево пожара. Серп месяца уже заходил за далекие сопки, хотя робкая лунная дорожка еще перечеркивала все прибывающую и прибывающую реку. Безмолвная темная вода уже давно залила прибрежную вырубку и теперь ощутимо быстро подбиралась к самому лагерю.
«Могу не успеть, — подумал Лазарев. — Зальет лагерь, и тогда вертолету некуда будет садиться».
Он опять посмотрел на реку, увидел сгорбленный силуэт Сенникова, услышал его нервное всхлипывание и почему-то живо представил себе красивое, с умными темными глазами лицо Сенникова, его ловкую, подтянутую фигуру, его пусть, неприятное, пусть ошибочное, но все-таки самостоятельное поведение, и скорее почувствовал, чем понял: молодой солдат уже надломлен и бить его, лежачего, значит сломать.
С тем умением мгновенно оценивать сложнейшую обстановку и принимать смелые, даже дерзкие решения, которые свойственны офицерам-фронтовикам, Лазарев сделал то, что было, вероятно, единственно правильным в этой обстановке. Он выпрямился и резко, властно приказал:
— Встать!
Видно, сидевшая в Сенникове «военная косточка» была достаточно крепкой и надежной и не сломалась даже в этих передрягах. Он мгновенно вскочил и вытянулся.