Я расплакалась, и мой плач разбудил Бенни. Он тоже разревелся. Пришла маман, кутаясь в розовый шелковый халат (в Стоунхейвене было холодно). Она часто моргала спросонья.
– О боже. Ты разбила мейсенскую статуэтку. – Она поддела большим пальцем ноги осколок фарфора, покрытого зеленой глазурью, и скорчила рожицу: – Безвкусная безделушка.
Я хлюпнула носом:
– Бабушка на меня рассердится.
Мама погладила меня по голове, бережно распутала кудряшки:
– Она не заметит. У нее кучи этих фигурок.
– Но птичек было две, – всхлипнула я и указала на шкафчик. Уцелевший попугайчик вопросительно смотрел из-за стекла, он словно бы искал погибшего друга. – Она увидит, что только один остался. И тогда она меня отшлепает.
Бенни еще сильнее заревел, горько и безутешно. Мама подхватила его одной рукой и усадила к себе на колени, а потом встала и с Бенни на руках прошла по комнате к шкафчику. Проворно открыв дверцу, она схватила второго попугайчика. Пару секунд он сидел у нее на ладони, а потом мама чуточку наклонила руку, и птичка упала на пол и разбилась. Я взвизгнула от ужаса. Бенни испуганно вскрикнул.
– Ну вот, теперь мы с тобой разбили по одной птичке, а уж меня она наказать не посмеет, а значит, и тебя не накажет тоже. – Мама вернулась, села на кровать рядом со мной и утерла слезы с моего лица мягкой белой рукой. – Моя красавица. Никто тебя не отшлепает – никогда! Понимаешь? Никому не дам этого сделать.
Я молчала от изумления. Мама исчезла, а через несколько минут вернулась с веником и совком. Я помню, я подумала – как странно эти предметы выглядят в ее руках. Она собрала осколки в совок, из совка пересыпала в какой-то пакет и быстро его унесла. Бабушка так ни разу и не вошла в эту спальню за все рождественские дни (она вообще нас большую часть времени избегала). Мне кажется, что если бы мы вообще пропали, она бы этого не заметила. Мы с Бенни чаще всего гуляли под открытым небом с нашими кузенами, кузинами и няньками и строили иглу из снега, пока наши щеки не становились красными от холода, а зимние штаны не промокали насквозь. Но так, по крайней мере, мы были застрахованы от всех опасностей, которые поджидали нас внутри дома.
Да-да, я ненавидела Стоунхейвен. Ненавидела все, что он представлял собой для меня: честь, ожидания, всевозможные формальности, петлю истории, повисшую у меня на шее. Мне было ужасно противно, когда на во время рождественского ужина бабушка, пристально глядя на всех детей, сидевших за длинным столом, пробормотала:
– Настанет день, когда все это станет вашим, дети. Настанет день, когда вы будете хранителями имени Либлингов.