“Странно, - думала Фаня. - Я, анархистка, яростная противница любых подавлений личности, счастлива от создания государства, которое по определению есть установление рамок и ограничение свободы. Да какая я, к чертям, анархистка! Плевать мне на все эти умозрительные, из пальца высосанные выкладки, всё это - словоблудие. Есть еврейское государство - и да будет так!”
Теперь все зависело только от самих евреев. Ишув, как и боялись, остался один на один с армиями арабских стран: англичане покинули страну, уверенные, что без них этим новорожденным израильтянам не удастся ни дня удержаться на этом крохотном клочке земли. Несколько сотен тысяч евреев против миллионов арабов. Понятно, что надо будет драться и драться не на жизнь, а на смерть. Да, это расхожая поговорка, но в нашем-то случае она звучала не фигурально, а буквально. Или жизнь - или смерть. Она вновь и вновь вспоминала слова лысого человека, последнее из услышанного на том злополучном заводе:
- Или победим, или умрем!
Только так.
Фаня лихорадочно решала: ей-то как быть в этой ситуации? Что делать? Как избавиться от вечного страха за Михаль, которая - понятное дело! - вместе со своими друзьями первой ринулась записываться в только что образованную Армию обороны Израиля - ЦАХАЛ. “Мамина школа! - думала Фаня. - Такая же авантюристка безбашенная. С другой стороны, при таких родителях как мы с Меиром, трудно было ожидать чего-то другого”. Но страх сидел глубоко внутри, и от него не было спасения. Оставалась надежда, что она неплохо научила ее воевать. Да, неплохо. Приучила избавляться от сомнений, когда будет необходимо выстрелить, спасая и свою жизнь, и жизнь государства. Но ох уж этот родительский страх! Тягучий и иссушающий страх, от которого никуда не деться и никогда не избавиться, он заполнял ее всю, каждый день и каждую ночь, каждый час и каждую минуту. Он немного стихал, когда Михаль прибегала домой, быстро и жадно ела, сбивчиво рассказывая о геройских подвигах своей бригады. Фаня, слушая вполуха, стирала ей носки, брюки, рубашки, свитера, чистила ее автомат Стен. Девушка мгновенно засыпала после обеда, лежала на диванчике, приоткрыв рот, совсем как в детстве, но потом просыпалась, зевая, и тогда к Фане возвращался ледяной холод в глубине живота, потому что это означало, что вот сейчас она наденет форму, возьмет автомат, чмокнет ее в щеку и уйдет. Дочь, у двери поворачивалась обгоревшим, обветренным, веснушчатым лицом, снова и снова весело кричала: ”Пока, мам!”, слетала вниз по лестнице, стуча по ступенькам грубыми армейскими башмаками. И оставалось только пережить эти чудовищно длинные дни и ждать, когда вновь раздастся стук в дверь, и в квартиру вбежит исхудавшая Михаль с криком: “Привет, мам! Что есть поесть? Умираю с голоду!”