Она пошла на кухню, все же надо что-то съесть. И этих накормить: невесть откуда взявшегося зятя с дочерью. Михаль кинулась к ней, начала хлопотливо помогать матери намазывать хлеб маргарином.
- Мама, он хороший, правда! - шептала. - Это ничего, что он молодой, он, знаешь, сколько повидал?
Саня родился в Могилеве от еврейского папы и белорусской мамы, истово верующих коммунистов, которые с презрением относились ко всему замшелому, религиозному, мракобесному. Естественно, никакого обрезания мальчику никто не делал, как не делали бар-мицву
>
[71]
и остальные глупости, которые новый строй не признавал и отринул.
Вот только когда пришли немцы, они не стали разбираться, что там у кого замшелое и религиозное, просто стали загонять евреев в гетто, а потом и убивать. Мать Сани отправили в гетто, хоть она и не была еврейкой: оба родителя сохранили партбилеты, которые стали для них окончательным приговором.
Мать всегда была сообразительной. Прочитав указы о введении
комендантского часа, запрете евреям появляться на улице после 17:00 и требовании носить шестиконечные нашивки
желтого цвета
, она все поняла и бросилась к сестре,
успев отдать ей сына и договорившись выдать светловолосого мальчика за племянника из деревни. Время наступило тяжелое, голодное, и двенадцатилетнего подростка вместе со скрипкой торопливо отправили от греха подальше. По дороге незнамо куда Саня зарабатывал еду музыкой, играя на скрипке все мелодии, которые только знал. К несчастью, музыка его не только кормила: неоднократно били Саню и немцы, и полицаи - скрипка считалась еврейским инструментом, вызывала подозрение. С него сдирали штаны, но увидев необрезанный стручок, давали тяжелого пинка сапогом и отпускали восвояси. Спасал впитанный с детства белорусский акцент с его непередаваемыми шипящими. “Шипяшчыми”, как говорил Саня, и полицаи принимали его за “своего”. Вот так, бродя по сгоревшим и выжившим деревням и селам, он потихоньку добрел до Польши, скрываясь по ночам в стогах и амбарах, уж больно время было немилосердное, и чтобы выжить, опасаться надо было всех и каждого.
Теперь Саню били уже польские крестьяне, которые, к счастью, принимали его за жалкого беженца, а не за еврея. Так и выжил, спасибо родителям-коммунистам, не давшим деду с бабкой обрезать мальчика, как положено, на восьмой день.
Так случилось, что в одном из городков, бредя неведомо куда и неведомо зачем - Саня старался не задумываться, тут уж будь, что будет - он наткнулся на взрослого - тому уже было лет двадцать, а может и больше, парня - Яцека.