Голос ее звучал резко – как голос Джекобс или мисс Ридли. Я села, положила руки на стол и заметила, что пальцы мои дрожат.
– Надеюсь, вы имели в виду не то, что сказали, – тихо проговорила я.
– О, я сказала ровно то, что хотела! – раздраженно возразила Селина. – Знаете ли вы, до чего ужасно сидеть за решеткой, в тесном окружении стен, и слышать, как узница громит свою камеру? Это как если бы тебе швыряли песок в лицо, но запрещали моргать. Ты словно испытываешь нестерпимый зуд или жгучую боль – и ясно понимаешь, что умрешь, если не закричишь! Но когда начинаешь кричать, сразу осознаешь: ты просто животное! Но вот является мисс Хэксби, является капеллан, являетесь вы – и тогда нам нельзя быть животными, мы вынуждены становиться людьми. Ах, лучше бы вы вообще не приходили!
Я никогда еще не видела Селину такой взвинченной и расстроенной. Если она осознает себя человеком только при общении со мной, я буду приходить к ней чаще, сказала я.
– Ах! – воскликнула она, вцепляясь пальцами в рукава своего платья с такой силой, что на красных костяшках выступили белые пятна. – Вот и они говорят то же самое!
Она вновь принялась порывисто ходить взад-вперед между решеткой и окном; фетровая звезда у нее на рукаве неестественно ярко вспыхивала в газовом свете, будто мигающий тревожный фонарь. Мне вспомнились слова мисс Хэксби о том, что порой арестантки заражают друг друга буйством. Я не могла вообразить ничего более страшного, чем Селина, брошенная в темную камеру, Селина в смирительной рубахе, с окровавленным безумным лицом. Приняв самый спокойный тон, я спросила:
– Кто говорит то же самое, Селина? Вы имеете в виду мисс Хэксби? Мисс Хэксби и капеллана?
– Ха! Да разве же они могут сказать что-нибудь столь разумное?
– Тише! – предостерегла я, испугавшись, как бы миссис Джелф не услышала. Я пристально смотрела на Селину. Я прекрасно знала, кого она имеет в виду. – Вы говорите о своих друзьях-духах.
– Да, – подтвердила она. – О них.
О них. Сейчас, в вечернем мраке, духи казались вполне реальными. Но здесь, в Миллбанке, явившем мне сегодня жуткие картины ярости и жестокости, они представлялись чем-то незначительным и совершенно недостойным внимания. Я прикрыла ладонью глаза и сказала:
– Сегодня я слишком устала для ваших духов, Селина…
– Вы устали! – вскричала она. – Вы, кого они никогда не донимали своим шепотом или воплями, никогда не хватали, не тянули, не теребили… – Теперь ее ресницы потемнели от слез. Она перестала мерить шагами камеру, но по-прежнему обнимала себя за плечи и по-прежнему дрожала.